Забор был очень старый, из широких сосновых досок. Каждой весной, к Первомаю, его красили голубой краской, но моложе он от этого не становился: доски все так же скрипели и крошились, а трухлявые опорные столбики шатались, словно пьяные.

Я ненавидела этот забор, потому что он скрывал цветущие вишни и необыкновенную белую сирень, душистые гроздья которой были крупны и тяжелы, как гроздья винограда.

Забор существовал скорее всего как некая условность, как дань традиции: ни весной, ни в пору созревания плодов в этот сад никто не забирался.

Садовод был добр и щедро одаривал фруктами детвору всей улицы.

И никто особенно не удивился, когда старого забора не стало: хозяин изрубил его на дрова, а из крепких досок сделал три скамейки — одна стоит под сиренью, а две — возле вишен.

Каждый, кто захочет, может теперь отдохнуть здесь, полюбоваться садом, заботливо выращенным этим добрым человеком не только для себя, но и для других.

Возле новых домов, среди неубранного еще строительного мусора, можно увидеть немало выброшенных новоселами странных вещей, портящих светлый облик новой квартиры.

Здесь можно встретить и медный самовар с помятыми, как после драки, боками, и грузное, страдающее одышкой кресло на подагрических изогнутых ножках, и фаянсовую копилку в виде толстого оранжевого петуха с обломанным гребнем…

На днях, проходя мимо стройного празднично нарядного нового дома, я увидела среди сваленного в сторонке мусора окованный проржавленной жестью сундук, очевидно переживший не одного владельца. Откинутая крышка напоминала жадно разверстую пасть…

Скупость и алчность всегда были присущи таким сундукам-скопидомам. Очевидно, поэтому ему и не оказалось места в новом доме…

Подошедший мальчуган спросил меня:

— Что это?

— Сундук.

Мальчишка рассмеялся:

— Чудное название! Сун-дук!

Он оглядел незнакомую вещь, как оглядывает посетитель музея скелет вымершего животного, и, не найдя ничего интересного, побежал заняться важными, разумеется неотложными делами…

Человек спит.

Спит, широко разбросав сильные руки, удобно откинув голову.

Он очень устал, прожив большой день, полный труда и забот, волнений и раздумий.

Свежий весенний ветер, врываясь в открытую форточку, наполняет комнату горьковатым запахом тополиных листьев.

В комнате темно и прохладно, как в сосновом лесу ранним утром.

Человеку снятся добрые сны.

Глазам его спится синие небо и облака, похожие на белые яхты. Или на стога свежего сена…

Рукам снится работа, приятная тяжесть теплых деталей, которые так радостно опускать в стоящую рядом со станком металлическую корзину для готовой продукции…

Ногам человека снится дорога. Белая, слегка пружинящая, окаймленная молодыми липами. Дорога длиною в час — от дома до цеха и обратно.

Губам — улыбки и слова, дымок папиросы и яблочная свежесть детских щек.

Ушам человека снится ритмичный говор станка и тихий смех молодой женщины, голос диктора, читающего последние известия, и властный зов заводского гудка.

Всему свои сны. Вот только сердцу никогда ничего не может присниться, потому что, когда засыпает сердце, сразу обрываются сны…

Геологи возвращались из экспедиции. Шумные, дочерна загорелые, в куртках из прочной грубой ткани, они занимали два смежных купе.

Экспедиция была удачной.

Изыскатели везли с собой образцы ценного минерала с мудреным названием, месторождение которого искали настойчиво и долго.

Для Саши Игнатова, самого молодого из группы, экспедиция оказалась удачливой вдвойне.

Почти всю дорогу, задумчивый и отрешенный, он простоял в коридоре, у окна, радуясь и первой трудовой удаче и тому удивительному чувству, которое впоследствии он назовет первой любовью.

…Кто знает, может быть, ему суждено будет открыть редкостные руды и минералы, обессмертив свое имя. Но и тогда, в зените славы, он с благодарностью вспомнит смолистую, пахнущую тайгой ветку сибирского кедра, подаренную ему на память смуглолицей девушкой Светой из поселка Таежного.

Возможно, эту ветку, бережно уложенную на дно рюкзака, он будет вспоминать не один, а вместе со Светланой, обещавшей писать и ждать. Ведь первая влюбленность нередко вырастает в большую любовь, единственную, как жизнь…

Среди веселого дружеского застолья наш неутомимый тамада, с непринужденностью большого мастера провозглашавший блистательные тосты, неожиданно объявил:

— Этот бокал предлагаю выпить молча.

За столом вдруг стало очень тихо, как в лесу после шумного летнего ливня. Люди, только что составлявшие общий круг, словно отдалились друг от друга, незримо отойдя в сторонку. На лицах появилось выражение грусти и нежности, глубокой задумчивости, надежды. Каждый в эту минуту вызвал в своей памяти яркое событие или утраченную радость, далекую встречу, дорогой образ.

Одни пили не спеша; другие залпом осушали свой бокал, резким взмахом руки перечеркивая уже однажды перечеркнутое; третьи держали бокал за тонкую граненую ножку, раздумывая, кому же посвятить молчаливый тост.

Лишь двое влюбленных — юноша и девушка, нарушив условие тоста, звонко сблизили свои бокалы и торжественно провозгласили:

— Мы пьем за счастье!

Влюбленные были так молоды, что прошлого для них еще не существовало.

Было это в начальную пору моей работы в редакции. С великим трудом осваивала такие немудреные жанры, как хроника и репортаж. Получалось длинно, туманно, цветисто. Особенно долго, помню, пришлось повозиться мне с отчетом о товарищеском суде над лодырем и прогульщиком Иглокожиным.

На суде я не присутствовала, поэтому пришлось довольствоваться протоколом, написанным подробно, но чрезвычайно сухо. И заметка получалась казенной и вялой.

Не менее десяти раз пришлось переделывать ее, пока секретарь редакции, деликатнейший Николай Иванович, со вздохом сказал:

— Авось проскочит.

Заметка действительно «проскочила», но на редакционной летучке ее раскритиковали беспощадно. Возможно, именно поэтому неуютная фамилия «Иглокожин» прочно зацепилась в памяти.

Спустя многие годы мне довелось снова побывать в этом цехе. Секретарь партбюро, увлеченно рассказывая о делах, уважительно отозвался о начальнике передовой смены, инженере Иглокожине.

— Неужели тот самый Иглокожин?

Парторг, выслушав мой рассказ о памятном для меня эпизоде, загадочно проговорил:

— Тот Иглокожин не более как однофамилец нашего Павла Иннокентьевича. Уверяю вас, это совсем, совсем иной человек. Впрочем, вы сами сможете убедиться в этом. И даже повторить ему любопытный рассказ. Думаю, что он не обидится.

— Вставай, сынок, трубач зорьку играет, — такими словами вот уж много-много лет будят своих сыновей женщины рыбацкого поселка, расположенного на пологом берегу большого уральского озера.

Чистые сильные звуки утренней побудки не просто возвещают начало нового дня — они помогают проснуться птицам, рассеяться туману, сдувают пушинки сна с цветов и деревьев, а людям приносят хорошее настроение.