— Впервые слышу, чтобы взрослые сыновья называли своих матерей молодыми! Мать — значит обязательно пожилая, даже старенькая. Помните, Есенин писал: «Ты жива еще, моя старушка…» Но если угодно…
Продавщица захлопотала. Шестом волшебницы она извлекла из коробки легкую серебристую косынку.
— Вот это красиво! — одобрил молодой человек.
Получив покупку, он поблагодарил девушку за внимание.
— Это вам спасибо, — вспыхнула продавщица, — хорошо вы о своей маме сказали…
СТАРЫЙ ЦЫГАН
В профком механического цеха пришел старый цыган. Борода — черненое серебро, а густой его шевелюры вполне хватило бы на десять лысеющих голов.
Держался старик уверенно.
— Кто здесь главный? — спросил он сильным гортанным голосом.
Председатель профкома усадил необычного посетителя в кресло, попросил рассказать, с чем тот пожаловал.
Без всяких предисловий старик заявил, что он категорически возражает против решения профкома о выдаче путевки в дом отдыха сверловщику Илье Говорову.
— Где это видано, — возмущался старик, хмуря свои густые брови, — чтобы молодой цыган лечиться ездил! У нас в роду хилых не бывало. Илька, меньшой мой, не хуже других. Парень в силе — на кой бес ему лечиться!
Никакие доводы председателя профкома не смогли переубедить упрямого старика.
Да и сам Илья, узнав о посещении отца, попросил, чтобы его путевку передали кому-нибудь другому:
— Не хочу обижать батю!
…В качестве поощрения за безупречную работу профком премировал Илью двухнедельной поездкой в Москву.
Такой премией остались довольны и сын, и отец.
ГЛАЗА
Если глаза прекрасны, то любое лицо, даже с неправильными чертами, становится притягательным.
А прекрасными могут быть любые глаза — широко распахнутые и прорезанные узко, черные и серые, синие и коричневые. Ни форма глаз, ни их цвет не имеют решающего значения, ибо главная красота глаз — в излучаемой ими мысли, в богатстве души, отраженной в их глубинах. И чем смелее, чем вдохновеннее мысль человека, чем глубже и благороднее чувства, тем ярче и чище сияют его глаза.
Как живые удивительные звезды светят мне отовсюду прекрасные глаза моих современников…
ОПРОВЕРЖЕНИЕ
О человеке написали очерк в газете. А он не согласен. Сидит в кабинете редактора и горячо доказывает, что писать надо было совсем не о нем. И так убедительно, так окрыленно говорит он о своих товарищах по работе, столько увидел в каждом из них хорошего, что не остается никаких сомнений: газета поступила правильно, напечатав очерк об этом справедливом юноше.
ПЕРВЫЙ УРОК
В редакцию городской газеты Аню Круглову зачислили сотрудником отдела писем. Для своих девятнадцати лет она казалась очень хрупкой, и даже тяжелый узел кос на затылке не придавал ей солидности.
Училась Аня на втором курсе литературного факультета, писала длинные стихи о пятилетке и ударниках строительства, втайне надеясь, что когда-нибудь ее стихи появятся на первой странице «Комсомольской правды».
Работа в отделе писем Ане казалась скучной. Она разбирала и регистрировала редакционную почту. И лишь изредка ей поручали отредактировать какое-нибудь простенькое письмо.
Однажды ей дали короткую заметку о непорядках в цеховой столовой, написанную сталеваром Гришиным.
В заметке говорилось о том, что цветы, принесенные женами рабочих для создания в столовой уюта, сохнут, потому что их забывают поливать.
То, что об этом написал человек столь серьезной, даже суровой профессии, показалось Ане значительным. Она решила придать письму необходимую, с ее точки зрения, выразительность и эмоциональность.
Начало получилось эпически-торжественным:
«Люди с аппетитом ели ароматные золотистые борщи и малиновые кисели… А в это время умирали цветы…»
И надо же было случиться так, что редакционные «фильтры» не сработали, и Анино вольное сочинение беспрепятственно проскочило на газетную полосу, заняв уголок в разделе «Из редакционной почты».
Аня чувствовала себя именинницей. Но недолго…
В комнату отдела писем стремительно вошел, вернее даже влетел, сердитый человек в распахнутом меховом полушубке.
Мех на полушубке воинственно щетинился, усиливая впечатление сердитости посетителя.
Потрясая свежим номером газеты, он гневно выкрикнул:
— Есть у вас совесть или нет? Чучело гороховое из меня сделали!
Заведующий отделом писем пригласил посетителя сесть и спокойно объяснить, в чем дело.
— Что тут объяснять, — хмуро проговорил тот, — навыдумывали чепухи и мою подпись поставили. Пойди теперь доказывай, что я тут вовсе ни при чем! Мастер — он у нас язва не из последних — сразу приклеил ярлык…
Аня заинтересованно спросила:
— Какой ярлык?
— Малиновым киселем обозвал. Теперь не скоро соскребешь.
Аня передернула плечами:
— Неэмоциональный человек ваш мастер!
Сталевар снова вскипел:
— Вы-то чего встреваете?
Аня оскорбленно вскинула голову:
— Эту заметку редактировала я. Мне хотелось, чтобы лучше было, красивее. Ведь о цветах же речь…
Сталевар испытующе поглядел на Аню, на ее по-детски тонкие руки и хмуро улыбнулся:
— Вот оно что… Красота, девушка, должна быть под стать человеку! Ты взгляни-ка на меня внимательнее, ну мог ли я, даже после десятой рюмки, нагородить такое? Не мои слова, понимаешь? Они мне не соответствуют, как, например, не соответствовала бы дамская соломенная шляпка сталеварской робе. Подумать только: янтарный борщ, малиновый кисель, будь он трижды неладен!
БОЛЬШЕ ЧЕМ ОТЕЦ
Разговор наш никак не клеился. Словно костер из зеленых веток, он и гаснуть не гас, и гореть не горел.
На мои вопросы Игорь Емельянов отвечал с той вежливой односложностью, в которой угадывалось упорное нежелание говорить о вещах, касающихся лично его.
— Вы не хотите, чтобы о вас писали? — спросила я напрямик.
— Угадали, — так же прямо ответил Емельянов.
Губы у него твердые, обветренные, на широких скулах смуглый румянец.
Помолчав, он пояснил с молодой запальчивостью:
— Я считаю несправедливым, когда об одном человеке трубят, а о других, более достойных, молчат, словно их и нет вовсе. У нас на стройке каждый пятый — ударник коммунистического труда, о каждом хоть роман пиши. Вы, конечно, ни при чем: приехали, пошли к начальству — вот вам и порекомендовали поговорить с Емельяновым. Фамилия обкатанная, осечки не произойдет. Иной раз прочтешь о себе хвалебные слова и хоть бы в глаза людям не смотрел: стыдно! Особенно вот перед ним стыдно, перед Николаем Романовичем, — Емельянов жестом указал на тумбочку, где в рамке из узорного каслинского литья стоял небольшой портрет пожилого человека с энергичным строгим лицом.
— Отец?
— Больше чем отец. Меня и еще одного парня из-под озерного льда вытащил: тонули мы. Нас-то он спас, а сам спустя короткое время умер — крупозное воспаление легких… Какой замечательный мастер был, какой золотой человек! Между прочим, о его геройском поступке в газете заметка была — строк двадцать, не больше. Вот как получается! Если же разобраться, то я и в люди вышел благодаря ему. Понимаете, совесть не позволяет мне в обозе плестись. Слишком дорогой ценой оплачена моя жизнь, чтобы тратить ее как попало.
