В красном уголке — мастера и бригадиры, начальники смен, руководство цеха. Они собрались, чтобы поговорить о зеленом подлеске — рабочих-подростках, которые тоже приглашены сюда. Да не одни, а вместе с родителями.

Разговор конкретный, взволнованный. Он касается всего, из чего складывается деятельная и многоцветная жизнь юного рабочего, — его работы, учебы, общественных дел, спорта, участия в самодеятельности, поведения в цехе и дома.

Тон разговора отцовски-душевный и требовательный. Вопросы задаются прямо и конкретно.

— Почему два дня не был на занятиях в вечерней школе?

Десятки внимательных глаз устремляются на веснушчатого подростка с золотистыми колосками бровей и такими же золотистыми ресницами, в которых, как озерки в камышиных зарослях, синеют продолговатые глаза.

В жарком румянце, залившем лицо и шею, тонут веснушки.

— В кино ходил, — слышится в ответ.

— Два дня подряд?

— Так фильм же мировой, два раза смотрел.

Юноша взглядывает на отца. Отцовское лицо, обычно такое приветливое и улыбчивое, словно окаменело.

Обжигает догадка: «Ему стыдно за меня». Одергивая курточку, отутюженную материнскими руками, юноша выдыхает:

— Плохо поступил… Понимаю.

…А вот этот орешек — покрепче.

— Опаздывает на работу, дерзит, — огорченно сообщает бригадир: о хорошем говорить куда радостнее!

Малый и ухом не ведет, — будто разговор вовсе не о нем!

Округлый подбородок и по-детски пухлые губы никак «не рифмуются» с хмурым взглядом и развязным видом невысокого подростка.

— Доколе это будет продолжаться, Семенов? — спрашивает мастер.

Отвечает с вызовом:

— Не знаю! Спросите о чем попроще.

— А знаешь ли ты, — негромкие слова мастера тяжелеют, — что я уже дважды поручался за тебя?

— Я вас не просил, — угрюмо роняет Семенов.

— Опомнись, сынок! — раненой птицей срывается и падает до шепота голос матери. — Если бы отец услышал твои слова, в гробу перевернулся бы!

Парню явно не по себе. Но сказать, что виноват, не хватает духу.

Взрослые это понимают.

После длительной паузы мастер говорит:

— И все-таки, Семенов, я верю, что ты возьмешь себя в руки. Парень ты сообразительный, работать умеешь. Только вот силы воли маловато. Характер слабоват!

Последняя фраза кажется Семенову особенно обидной. Его самолюбие уязвлено. Он порывается возразить, но пока ищет весомые слова, внимание собрания переключается на другого.

Этот другой, сияя от удовольствия, сообщает о своих четверках и пятерках, полученных в вечерней школе, называет прочитанные книги, делится своим намерением поступить в секцию легкой атлетики.

— Уже второй месяц тренируюсь! — юноша едва удерживается от искушения продемонстрировать окрепшие бицепсы.

На макушке у него упрямо топорщится метелка ковыльных волос, не подвластная ни щеткам, ни гребенкам. Невольно хочется провести ладонью по этой светлой мальчишеской голове, потрепать непокорный ковыльный вихор…

Работа с молодежью не терпит штампов. Вот почему магнитогорцы неустанно ищут новые пути и новые формы не только производственного обучения, но и воспитания цельных, сильных характеров. Ведь настоящий металлург — это прежде всего настоящий человек!

В этом рабочем городе немало индивидуальных домов. Целые поселки одноэтажных, утопающих в зелени коттеджей.

Густой аромат цветущей сирени заполняет улицы. Над заборами нависают тяжелые фиолетовые облака.

За каждым домом — сад. Яблони, сливы, груши, вишни великолепно прижились на земле, которая поначалу не хотела принимать даже карагач — терпеливый и неприхотливый, как сама пустыня…

— Какая красота! — говорю я своему спутнику, магнитогорскому старожилу, потомственному металлургу.

Он молчит, хмуря широкие брови и покусывая мундштук из самшита. Потом с запальчивостью, словно продолжая давний спор, отвечает:

— Оно, конечно, красиво, если со стороны смотреть, да только красота эта многим давно уж поперек горла! Я лично считаю, что напрасно мы эти индивидуальные поселки понастроили. К слову сказать, и бараки в свое время тоже, пожалуй, напрасно сооружали. Если подсчитать, то они нам обошлись дороже капитальных домов. Но это — статья особая. Теперь новые города строятся по-другому: с хороших дорог, с капитальных домов…

Кое-кому личная собственность явно во вред пошла. К примеру, стоит человек у печи, а сам думает не о плавке, а о том, что надо забор чинить или там краску для крыши доставать. Он, конечно, эти посторонние мысли старается отогнать, а они словно назойливые оводы, опять на него набрасываются. Для металлурга такая раздвоенность губительна. Когда ты возле печи, то ни о чем другом думать не имеешь права.

Тот, кто это осознал, христом-богом просит:

— Заберите у меня дом вместе с вишнями и сиренью!

Есть, конечно, и такие, которым высокие заборы пришлись по душе или, наоборот, кто к своей собственности относится с полным безразличием, но речь не о них…

Помолчав, строго спросил:

— Вы бывали в наших коллективных садах? Обязательно побывайте, вот там, действительно, красота. Вроде и то же, да не то! Как в коммунальном доме: живешь в отдельной квартире, но сердцем всегда чувствуешь — рядом, за стеною, твои товарищи, а не просто соседи…

Когда Петр Васильевич уходил на пенсию, товарищи по работе подарили ему часы. Хорошие, на двадцати пяти рубиновых камнях, благородной формы, с неброским циферблатом спокойного перламутрового свечения.

Петр Васильевич сердечно поблагодарил друзей за дорогой подарок, но, примерив часы, сразу же их снял, аккуратно уложил на замшевое дно футляра.

Если заходили к нему добрые знакомые, он охотно показывал им юбилейный подарок, но пользовался по-прежнему своими старомодными часами с потертой никелированной крышкой. Такие часы обычно называют луковицей…

Надобно добавить, что неказистый вид часов не был их единственным недостатком. Они безбожно отставали, а временами совсем приостанавливали ход. Искусство часовых мастеров было уже бессильно вернуть им утраченную точность.

Чтобы определить время, Петр Васильевич, напряженно наморщив лоб, производил в уме сложные, одному ему ведомые подсчеты, внося поправочные коэффициенты на отставание, торможение и возможную «передышку» часового механизма. Удивительнее всего, что часы никогда его не подводили…

Судя по тому, как часто Петр Васильевич извлекал их из нагрудного кармана, можно было безошибочно сказать, что сложные подсчеты ему отнюдь не в тягость. Скорее даже наоборот…

Потеряв способность точно измерять минуты и секунды, часы продолжали держать на своих незримых весах многие памятные события — радостные и горестные, близкие и давние…

Подобно волшебной машине времени, они могли мгновенно перевести Петра Васильевича в далеко ушедшие годы, в действительность прошлого. Особенно часто вспоминалась та солнечная осень, когда звонкое сердечко часов впервые забилось в его широкой ладони.

Он вместе с женой пошел их покупать по ордеру, полученному в качестве премии. Как тогда радовалась Тося, как гордилась часами мужа! В бараке, где они в ту пору жили, даже будильник был редкостью.

Вспоминается и другая осень, трудная, фронтовая.

По этим часам он — командир взвода пехоты — согласно приказу поднимал своих бойцов в атаку.

Было и такое. Вражеская снайперская пуля, нацеленная в самое сердце, врезалась в крышку часов, не причинив Петру Васильевичу никакого урона… Зато часам потребовался капитальный ремонт.