Так рисовали его враги, но ничего этого не было. Зато был солдатский аскетизм, граничащий с полной убогостью быта. Но Император этого уже не замечал.

Он лёг, позволяя нависшему над ним апофикару делать своё дело. Истрим, кое-как разместивший всю массу своих баночек и склянок на маленьком столике, теперь колдовал над ними: что-то смешивал, взбалтывал, проверял на просвет цвет, принюхивался, и даже кое-что попробовал на вкус. Только после этого его ладони с тонкими ухоженными пальцами легли на грудь Императора, прошлись по ней… уверенно забрались под простую рубаху, и потянули её края вверх.

Повелителю Тьмы пришлось покорно приподняться, чтобы его могли раздеть. И снова он предпочёл бы оказаться заключённым в свою броню, и вышагивать в первых рядах на поле боя.

Ладони Истрима легли уже на обнажённую грудь Императора, болезненно бледную, но кое-где покрытую тёмными пятнами недуга… Именно их-то и следовало излечить. Руки апофикара были тёплыми — он растёр их, прежде чем касаться своего Повелителя, и влажными — от нанесённых лекарств.

Вообще-то, Император хотел сам мазать свои болячки, уединённо, но Истрим настоял на собственном праве делать это… Праве лечащего врача. Не доверял, считая, что правитель может и пренебречь этим. Наверное, был прав.

— Ваша задача, мой Император, заботиться об Империи, — говорил апофикар, — моя — заботиться о вас.

И заботился. Некоторые советники не уставали «во имя истины» нашёптывать Императору на ухо, что Истрим: коварная ядовитая змея, что он предаст своего господина, что через него враги проложат к трону путь для цареубийц… Он отмахивался, как от вздора. Можно с сомнением и раздражением относиться к вражде Истрима и Браксара, к их детскому соперничеству. Можно в тайне порыкивать на их… отношение… к нему. Но Император никогда не сомневался в апофикаре, как не сомневался в генерале.

С каждым из этих двоих его связывало прошлое, пусть не такое далёкое, но решительно важное. Определяющее… Он ведь не всегда был Императором. Не всегда был Повелителем Тьмы. Но с рождения являлся каналом для Тьмы. Просто, не всегда умел чувствовать это, и тем более — контролировать.

Доспех всё изменил — в нём он впервые почувствовал себя… кем-то. Понял своё призвание и ощутил силу. И даже, пожалуй, слишком возгордился. Это не удивительно, ведь в юности цель зачастую видится бескомпромиссной. Вот и оказалось, что на пути к ней он столкнулся с жестоким разочарованием. С терпким напитком, который вкушают многие гордецы — поражением. О, какое богатое у этого ироничного угощения послевкусие…

Четыре клинка распяли его на древнем алтаре — вонзились в запястья и щиколотки, намертво пригвоздив к бездушному камню. Их колдовские лезвия странным образом не повредили Доспех, и не задели плоть… Напротив, стали едиными с бронёй из льдистого мрака. Оковы — как часть Доспеха: не шевельнуться, не вырыться из тесных уз.

Можно только кричать, проклиная всех, и прежде всего — себя.

Всё потому, что был слишком самоуверен — утвердил своё «Я» на зыбкой почве мнимой исключительности. Но предвечный мрак не одарил его одного. Были другие. Их Мечи оказались едиными по «плоти» и «крови» с Доспехом. Были ему братьями. И поэтому державшие их смогли сковать Повелителя — предпочли отказаться от своих ключей к власти, чтобы запереть на замок соперника.

Горькая насмешка судьбы.

Зато, лёжа в пустой темноте, он — узник собственного Доспеха — обрёл ясность прозрения.

И тогда же родились первые звенья цепи, накрепко связавшей его с колдовской бронёй. Определившей их особую связь, день ото дня только крепнущую. Доспех не давал умереть своему Повелителю, питал его, и сам питался им. Замкнутый круг нарастающего могущества и идущего с ним рука об руку саморазрушения.

Однажды, это долгое уравнение разрешится… показывая нелепость многих мечтаний, преподнося урок нелепости избранных жестоких забав, задувая пламя всех страстей.

Неизбежная расплата…

Тогда она казалось очень близкой, и, словно грозная туча, — заслоняющим грядущее. К счастью — он ошибался. И всё же, провёл в этом заключении слишком много времени. Больше, чем любой человек смог бы выдержать и не сойти с ума.

Но он — больше, чем любой человек. Он терпел и ждал. Боролся с подкрадывающимся безумным отчаянием. И тогда, на излёте надежды, его и нашёл Браксар. В те годы — просто «громила Бракс», один из головорезов в шайке наёмников-авантюристов, больше похожих на рядовых разбойников-мародёров, всюду ищущих, чем бы поживиться. Шут его знает, что завело их в ставшую темницей для наследника Тьмы гробницу… Может быть — простая жажда наживы, возможность безнаказанно пошарить в истлевших карманах мертвецов. Или — поиск ночлега, а может — места для своего логова-схрона.

Повелителю было плевать, и он никогда не спрашивал об этом у Браксара. Просто не забывал, кто спас его тогда, не позволив остаться распятым в бесконечной одинокой темноте… и кто не дал своим ехидным дружкам глумиться над бессильным узником.

И, опять же, он не интересовался: почему?

В конце концов, для «громилы Бракса» это оказалось хорошим решением. Верным. Он обрёл силу, власть, деньги. Всё, что угодно — к его услугам. Он — значимая фигура в Вечной Империи. Это пространство гораздо, гораздо большее, чем любое существовавшее прежде государство. А воинская слава теперь уже генерала разлетелась и того дальше. Мало найдётся дураков, желавших бы схлестнуться в бою с чёрными рыцарями на «Гаргульях».

С Истримом всё произошло иначе. Будущего лорда и апофикара спас уже сам Император. Император молодой, но быстро набирающей силу Вечной Империи. Спас из темницы, где тот гнил, приговорённый к казни за свои эксперименты «против природы».

Император смеялся над подобными формулировками законов: вся его держава была вызовом этой «природе». Он сам — живой вызов.

Конечно, та экспедиция была устроена вовсе не ради Истрима… Вернее, ради другого. Ради человека, который, как считал Повелитель, сможет повлиять на связь между ним и Доспехом. С этим ничего не удалось. Как оказалось, можно разбить армию, разрушить крепости, взять натиском города, поставить на колени целое королевство, но оказаться бессильным перед одним единственным человеком. Перед упертым стариком, слишком ценящим свои насквозь одряхлевшие убеждения. Перед дураком, предпочитающим жизни «почётную» и «незапятнанную» предательством смерть…

В смерти нет ничего почётного. И она очень грязная, особенно если тебя рассекают на части два меча Повелителя Тьмы. Два Меча из тех четырёх, что прежде сковывали его.

К счастью, у слишком принципиального мастера оказался куда менее принципиальный ученик. Ученик, уже продемонстрировавший интерес к запретному: рискнувший пройти по затенённым путям… Пускай и попавшийся на этом, и теперь томящийся в темнице.

Для Истрима оказалось хорошо, что Вечная Империя отвергает все ничтожные законы и устои покорённых королевств. Вечная Империя не осудила его. Напротив — вытащила, обросшего и вшивого, из тёмных казематов, привела в чувство и дала в руки все инструменты.

Твори, выдумывай, пробуй…

Всё во имя славы и могущества Вечного Трона. Ради Императора, спасшего его от смерти и развязавшего руки. Поэтому Повелитель Тьмы доверял Истриму.

И были другие, конечно, кому он доверял. Вечная Империя не стоит на одном человеке, даже если этот человек — Император, или на двух, пусть даже очень важных. Она стоит на сотнях, тысячах, миллионах верных. На их руках, на штыках, на спинах и плечах, и даже — костях.

Просто, эти двое…

Руки Истрима прошлись по юношески-острым ключицам Императора, и скользнули дальше, к тонкой шее… Тут же взгляд холодных серых глаз, брошенный на задумчивое лицо апофикара, заставил их вернуться в границы дозволенного. Истрим, подцепив новую порцию мази, в ответ оставил широкий росчерк этой целебной дряни вокруг одного из нежно-розовеющих императорских сосков.

Император закрыл глаза: было не так-то просто утвердиться в мысли, что апофикар должен ещё немного пожить. Приходилось титаническим усилием воли напоминать себе, что со смертью Истрима… с очень страшной и кровавой смертью… больше некому будет готовить эти проклятые лекарства.