Оглядываясь на тот опыт, могу точно сказать: более адскую жизнь представить трудно! Именно тогда я начал курить.

Мы ютились в подвале, от дыма и напряжения глаза наши постоянно были красными. Мы копошились, словно крысы в норе. Выносить друг друга было жутко тяжело. Верблюд – человек бесцеремонный. Возможно, ему пришлось стать таким в силу физической неполноценности, потому что лишь так он мог выжить в обществе. Его «неполноценная» рука, плечи и зубы удивительно гармонично служили ему. Одеваясь, он сначала натягивал вещи правой рукой, а потом расправлял их энергичными движениями плеч и зубами поддергивал вверх. В мгновение ока он был экипирован с головы до ног. При ходьбе Верблюд беспрерывно болтал руками, и от этого его правое плечо сильно раскачивалось. У него также была привычка, подобно гордецам, откидывать плечи назад. Но дело не в обостренной гордости – так он просто старался удержать равновесие. Левая нога его всегда выступала первой, и шаг ею был шире, чем шаг правой, будто левой ногой Верблюд исследовал путь.

Каждое утро мой друг вставал в четыре, неизменно выкуривал несколько сигарет и беспрестанно харкал. Его пепельница всегда была полна окурков. Потом мы слышали оглушительный кашель, который, казалось, разрывал легкие! И наконец Верблюд садился писать. Работал он до четырех дня. Характерный хлопок дверью (парень открывал ее плечом) сообщал о том, что наш товарищ пошел за горячей водой, чтобы пообедать лапшой быстрого приготовления.

Ляо, в отличие от Верблюда, был совой. Он начинал работать в девять вечера и трудился до утра, а потом отбрасывал ручку и засыпал. Спал до полудня, после – ел: дважды запаренный кипятком рис с сычуанской горчицей. Потом Ляо надевал тапочки и ходил по коридору, стуча каждому из нас в дверь с вопросом: «Сколько ты сегодня написал, старина?» Если ему не отвечали, шел дальше, и так пока всех не обойдет. Иногда он сидел, опершись на изголовье кровати, поджав свои вонючие ноги, и думал. Ему нравилось думать в такой позе.

Чжу напоминал «ослиный двигатель»78. Он все ходил и ходил по комнате кругами, будто на ногах у него были кандалы и ему надо было двигать рычаг. Либо делал стойку на руках и долго находился в таком положении: вниз головой, прижавшись к стене, как ящерица. Стены его комнатенки были покрыты отпечатками подошв. Как и Ляо, Чжу питался рисом. Из дома ему передали маленькую парафиновую плиту, он даже пытался тайно готовить на ней, но смотритель общежития Сяо Ли нашла плитку и конфисковала. Чжу это очень разозлило, но он только выругался себе под нос. Он начинал работу с того, что, написав несколько строк, рвал листы в клочья и сминал их в шарики. Затем с силой бросал эти шарики на пол, так что при падении получался глухой стук. Весь пол его комнаты был усыпан бумажными шариками. Иногда, когда хотел привлечь наше внимание, он стучал линейкой по столу. А однажды спросил меня: «Как правильно пишется иероглиф «трахнуть»? И тут же рассмеялся. Признаюсь, мне тоже было смешно.

У меня самого не было никаких особых привычек. Я мог работать в любое время суток, хоть днем, хоть ночью. Когда уставал, я засыпал; когда не мог заснуть, вставал и снова писал. Для меня это был тяжелый физический труд. Я сидел за письменным столом с включенной лампой сутки напролет, у меня выпадали волосы, весь день кружилась голова. В отличие от своих товарищей, я в основном ел лапшу быстрого приготовления. Есть несколько видов такой лапши: готовая к употреблению (ее надо просто подогреть) и та, которую заваривают кипятком (ее можно есть прямо из коробки). Как-то я почувствовал запах куриных фекалий в лапше, и меня вырвало.

Зарешеченные каморки, в которых мы жили, напоминали клетки. Каждый из нас был заперт в своей, и мы общались через перегородки. С одной стороны от меня жил любитель стоять вверх ногами Чжу. Время от времени я стучал ему и спрашивал: «Который час? Пора есть?» Чжу отвечал: «Я только принес воду. Девять утра». Иногда я барабанил в перегородку со стороны Ляо. И если он не отвечал, это означало, что Ляо спит, а стало быть, на улице – день. Когда не мог писать, я слонялся по переулкам Пекина, просто как бродяга. Я стал очень много курить. Иногда бежал в сигаретную лавку прямо посреди ночи. Позже познакомился с владельцем лавки. И он сказал, что все, живущие в наших катакомбах, – писаки. Я не нашелся, что ответить, у меня не хватило духа возразить. Но для себя отметил: нет, мы не писаки, мы идем другим путем, мы – литературные рабы.

Однажды мы собрались в ближайшей забегаловке выпить пива и поточить лясы. Все разговоры свелись к вопросам: «Сколько ты написал?», «А ты?», «Много сделал сегодня?». Ответы разнились не сильно.

Верблюд:

– Три дня я писал по 8000 слов! А сегодня накропал лишь несколько сотен и больше не могу…

Ляо:

– У меня болит голова. Я писал по 5000 в день, а сегодня с горем пополам накарябал не больше 3000.

Чжу:

– Охрененно, никакой человек столько не сделает.

Я:

– Ублюдок, он заставляет нас заборы плести79.

Напившись, мы проклинали Верблюда, что заставил нас «продаться»! Затем в качестве откупа попросили его спеть «Цветок». Верблюд признал, что виноват, засучил рукав, выгнул шею и запел:

– Вы строго хотите меня осудить,

Но мы делим с вами одну кровать.

И коль соберутся мне руки рубить,

Ваше имя мне тоже придется назвать…

Ляо крикнул:

– Какая отличная деталь. Верблюд, я ее использую!

– За это надо заплатить, – сказал Чжу. – Дай ему денег за идею!

Затем мы играли в «Тигра, прутик, курицу»80. Кто побеждал, съедал кусочек вареного мяса.

А в три часа ночи администратор Сяо Ли вдруг заголосила:

– О боже, он умер! Помогите, надо же что-то делать…

В один миг мы вскочили с мест и побежали к ней. Втроем бросились к двери общественной уборной и увидели лежащего на полу перед умывальником Чжу: штаны его были спущены, глаза плотно закрыты. Он был без сознания. Мы бросились его поднимать, посадили к стене, трясли, повторяя его имя: «Чжу, Лао Чжу, скажи что-нибудь!» Верблюд подставил ладонь под его ноздри:

– Он дышит. Воды, дайте скорей воды!

– Ущипни его за живот, – предложил я.

Ночной администратор Сяо Ли зажала нос двумя пальцами и попросила:

– Поправьте ему штаны. Это так… неприлично.

Под наши стенания Чжу медленно открыл глаза и пробормотал:

– Боюсь, это конец, брат! Я за ночь сходил уже 18 раз, – на глаза парня навернулись слезы.

– Не беспокойся. У тебя просто несварение. Все будет в порядке, – утешил его Верблюд, – я дам тебе ранитидин…

Чжу поежился:

– Брат, мне холодно… мне очень холодно.

Я взял Верблюда за плечо и произнес вполголоса:

– Не надо ранитидина, ему надо в больницу.

Было уже слишком поздно, чтобы искать машину. Верблюд нами командовал, а мы по очереди несли Чжу на себе. По дороге парень плакал и повторял:

– Брат, я больше не могу, отвези меня домой. Я хочу домой. Я не могу больше, не смогу написать ни слова…

Мы по очереди убеждали товарища:

– Ты поправишься. Все будет в порядке.

Мы уговаривали его, но сами в глубине души мечтали о том же. Хотели все бросить!

Ранним утром в Пекине дул ветер, ужасный холод пробирал насквозь. Когда мы наконец нашли больницу (роддом за улицей Фую), все были страшно измотаны. Нам еле-еле удалось уговорить врача, чтобы Чжу приняли. Мы остались сидеть в коридоре. Молчали. Мы так устали, что не могли даже говорить.

Только в больнице при регистрации я узнал, что полное имя нашего товарища Чжу Кэхуэй. У Чжу случился приступ острого гастроэнтерита, потому что он объелся жирной вареной свининой с холодным пивом. Еще бы, ведь он съел больше всех!

День и ночь Чжу Кэхуэй пролежал под капельницей, а мы ухаживали за ним. Наконец он пошел на поправку. И ему было очень страшно, никогда до этого он так не болел. Чжу то и дело умолял Верблюда: