– А отец как отпустил?

– Так он пил беспробудно уже давно, ему-то все одно. Его после покушения на царя со службы поперли, так он и впал в пьянство, хотя и раньше стакана лишнего мимо рта не проносил, но тогда держал все же себя – должность обязывала. Но потом все же объявил меня в розыск, но я так умело скрывалась, что меня не нашли.

– И куда ты пошла?

– Я… ха! Да у меня подруг было много – помогли, устроили. Жила в женской коммуне. Я много читала из запрещенной литературы и наконец во всем разобралась, можно сказать, J’ai commencé à voir5, и в восемнадцать я уже стала одной из организаторов революционного просветительского кружка Николая Васильевича Чайковского. Днем я работала в бакалейной лавке, а вечером вела пропаганду среди рабочих. О, как мы зачитывались Жан-Жаком Руссо. Вся жизнь строится во имя большинства – вот это идея! Я говорила людям, что царская власть испокон веков строилась и строится на интересах меньшинства – приближенной знати, а русский народ находится в унижении, церковь является неким успокоительным средством для него, чтобы низший класс не взбунтовался против несправедливости распределения общественных благ и терпел эту боль, страдая изо дня в день. Я призывала покончить с этим, и что, пришел день и час, когда нужно поднять восстание против правящего режима. Но все почему-то оказались глухи к моим воззваниям, хотя одобрительно кивали. Как я тогда еще была молода, и все мне хотелось сделать быстрей, но я не разочаровалась, я продолжала упорно трудиться. В девятнадцать лет я отправилась в Самарскую губернию, в Ставропольский уезд. Там я научилась прививать оспу и с этим знанием пошла по деревням и селам. Только оспу прививать оказалось легче, чем пропаганда к новой жизни. Я им говорила о том, что только они могут своим гневом смести узурпаторскую власть царизма, что пора призвать к ответу за вековечные народные нищенские мытарства. Я им преподавала естественные науки, доказывая, что бога нет и никогда не было, есть только мечты о лучшей жизни, свойственные человеку, оказавшемуся в тяжелом положении.

– И математику?

– Да.

– И Эвклидову геометрию, о том, что две параллельные прямые не пересекаются, как палач и его жертва никогда не сойдутся в любовной идиллии всепрощения? Хотя мой брат давеча с жаром меня убеждал, что сегодняшняя наука доказала неверность этого и что где-то там, в межпланетном пространстве, они пересекаются.

– А кто твой брат? – насторожилась по привычке Софья.

– Да так, можно сказать, уездный мещанин, который стал обладателем целого капитала, плюс удачно женился, правда, его жена немощная, но тоже с капиталом.

– И что же он знает о тебе?

– Ты что, боишься его?

– Нет. Но нужно строго соблюдать правила конспирации.

– Да он безобиден как ребенок.

– Ну и что, что безобиден, но, если он что-то знает о тебе, может это кому-нибудь рассказать. Я имею в виду – про нашу партию и ее дело.

– Успокойся, мы просто говорили о существовании Бога, это начатый нами тринадцать лет назад, разговор.

– И каков итог?

– Каждый остался при своем мнении, но на прощание он обещал бороться за мою душу. Наивен до невозможности.

– Тебе необходимо наблюдать за ним. Как бы чего не вышло. Он может все провалить.

– А я, наоборот, строго сказал, чтобы он больше встречи со мной не искал.

– Найди его и держи под присмотром, если что, я должна знать.

– Не беспокойся о нем, прошу, он тих как ягненок и никуда не полезет, я его предупредил.

– Так он знает?

– Ну, не совсем.

– Его не должно быть.

– Как?!

– Так, он угроза.

– Да я слово даю, моя госпожа. Я, если хочешь, ручаюсь за него. Оставь свое беспокойство, лучше рассказывай дальше.

– Я дам ему шанс, но если только…

– Никаких «только», он мой брат и будет верен мне до конца жизни.

– Хорошо, поверю пока тебе, но я неспокойна, знай это, – она сделала паузу, серьезно посмотрела на Ивана Федоровича и сказала: – А потом я вернулась обратно в Ставрополь и закончила курсы народной учительница русского и литературы, но диплома у меня не было, и с этим возникли трудности – крестьяне относились ко мне с недоверием. На зиму я переехала в Тверскую губернию, Корчевский уезд, в село Едимново, к знакомой Ободивновой. Летом, уже в двадцать лет, я сдала экзамены, получила долгожданный диплом учительницы и с тем вернулась в Петербург. Я содержала конспиративную квартиру, хранила запрещенную литературу, я, кстати, одна из немногих прочитала первый том «Капитала», опять пропагандировала свободу, равенство и братство. Вела переписку с провинциальными отделениями, поддерживала связи с арестованными. Меньше, чем через год, пятого января, меня арестовали у Невской заставы на собрании рабочих, студент Низовкин, оказывается, предал. Вечная смерть ему! Со мной весь наш кружок накрыли. Летом этого же года при хлопотах моего отца, он, видимо, использовал старые связи, меня выпустили, и мы с братом уехали к маме в Крым, в Приморское, у нас там дом небольшой. Но дома я долго не усидела и уже через несколько месяцев поехала в Симферопольскую земскую больницу, при ней я и поселилась, и начала учиться в фельдшерской школе и работать с другими курсистками, ухаживая за тяжелобольными. Закончив курсы, мне даже специальную бумагу выдали, что я действительный фельдшер. Я была назначена заведующей двумя бараками Красного Креста, куда поступали раненые с русско-турецкой войны. Боли, крови и страдания насмотрелась – просто жуть. Но не успела и месяца проработать, как полицейский принес бумагу, где говорилось, что меня вызывают в Петербург на суд по делу о 193-х. Я даже и не знала, новостей-то не было никаких. Оказалось, аресты шли в тридцати шести губерниях, было привлечено более четырех тысяч человек, из них двести сорок арестованы. Почти все чайковцы оказались под судом, но суд мы не признали. Тогда правительство разбило нас всех на группы по семнадцать человек. Из-за незначительных нарушений меня обязали являться на процесс, публику, естественно, не пускали. Ну, ты, наверное, знаешь все это дело, чего дальше рассказывать?

– Нет, ты рассказывай, мне интересно. Что же ты?

– Я?! Там, чтобы ходить в Дом предварительного заключения, видеть заключенных и узнавать от них хоть какую-то информацию, я назвалась невестой Тихомирова. Ну, мы там встретились, пообщались, он мне понравился, и мы решили после всего это пожениться. Я готова даже была последовать за ним в Сибирь. Потом состоялось действо в здании Петербуржского окружного суда, я сидела в партере, народу было много, духота. Судилище это я не признала и отказалась в нем участвовать. Лев Тихомиров мне рассказывал, как оно проходило. Затем стали выпускать по несколько десятков человек. Тут же освободившиеся из заключения и им сочувствовавшие организовали в моей квартире на Знаменской улице Всероссийский съезд революционеров. Решений принято не было, кроме одного: бороться и еще раз бороться против существующего режима.

И тут случилась беда: при свидании кто-то дал по фуражке надсмотрщику, и из-за этого все посещения прекратили. Я только от своей подруги узнала о заседании суда и знаменитой речи Петра Алексеевича Мышкина. Он говорил о 17-часовом рабочем дне, о пинках, прикладах ружей, ссылках в Сибирь. Доказывал, что «19 февраля было одной только мечтой и сном», что крепостные и после этого дня остались крепостными. Отзывался о правительственной власти как о «временно захваченной силой». Заклиная рабочих не ждать помощи ни от кого, кроме интеллигентной молодежи, призывал их надеяться на самих себя. Когда мне это передали, я была в полном восторге и решила: во что бы то ни стало им как-то помочь. Главных обвиняемых – Мышкина, Рогачева, Войнаральского и Ковалика – засудили на десять лет. Тихомирова освободили, и он пришел ко мне. Он надеялся стать моим женихом, но я уже больна была Мышкиным. Пока они сидели в крепости, мы вели круглосуточное дежурство, а потом надеялись их освободить на вокзале при посадке в поезд, но их тайно переправили в товарном вагоне в Харьковскую центральную каторжную тюрьму. Мы с товарищами поехали туда, там и при перевозке их совершили нападение на арестантскую коляску, но не получилось, и мы, разделившись по двое, уехали обратно в Петербург, а мне пришлось вернуться в Крым, где была сразу по административному аресту сослана в Повенец в Олонежской губернии, в Восточную Сибирь, с двумя охранниками. Они на одной станции заснули, ну, я ночью, сняв ботинки, в одних чулках под утро сбежала от них и снова вернулась в Петербург. И с этого момента перешла на нелегальное положение.