29 декабря 1929 г. Ленинград
Мое драгоценное дитя — от тебя нет последнее время писем — последняя твоя карточка от 21.XII. говорит, что Танюся[63] после первого выхода в мороз немного кашляет и ты даже думаешь, выносить ли ее в мороз — а затем, мы не знаем — как ты решила. Так дорого знать все про это бесценное маленькое существо, медленно вносящее свое в окружающий мир. А у нас только третьего дня стала Нева и еще нет переходов, снега мало и температура ни разу не опускалась ниже — 5 °C; я не запомню такой погоды; и Георгий пишет о морозах, и у вас мороз; а здесь зима только подходит. Конечно, Танюсю надо осторожно с морозом.
Я хочу тебе написать несколько слов в связи с интересным вчерашним докладом И. П. Павлова. Он не доволен докладом: было душно в большом конференц-зале Академии, переполненном народом, и ему приходилось говорить громко — с напряжением — но в общем было интересно. И для меня особенно, так как я ярко чувствовал перелом — максимальное достижение большого натуралиста, подошедшего своим путем к грани. Иван Петрович говорил просто — но заставляя все время следить за большой мыслью. Он говорил о психологии! Он вспоминал, что у него в лаборатории было запрещено употреблять выражения и образы психологии, ее касаться. Сейчас он при своих опытах старается эти психологические достижения подмечать. Он говорил, что он считал необходимым избегать психологических их внедрений, пока не был уверен в том, что в экспериментальном материале своих рефлексов он не получил прочного физиологически установленного механизма.
30. XII. 1929 г. Утро
Утро, около 7 часов — темно — на дворе слякоть, несколько градусов ниже нуля. Вчера не дописал.
Считая, что он установил через свои рефлексы и через слюнный аппарат возможность подойти к явлениям мозга — вступает физиологическим путем в область психологии. Здесь уже не рефлексы, а механизм другого рода. Любопытно, что Павлов поднялся выше бихевиоризма[64] того, который господствует в зоопсихологии и применяется в психологии, которым увлекаются американцы. Он рассказывал свой разговор с Кельном, одним из создателей нового направления в психологии — Gestalttheorie,[65] говорил, что его (Павлова) Кельн называл гештальтистом, но он считает, что различие между гештальтизмом и ассоциационной психологией лишь в том, что с разных сторон подходят к одному и тому же. Подходя к единому целому, объединяющему разрозненные и независимые рефлексы, им изученные. Этот механизм рефлексов — необходимое проявление другого, более глубокого явления, который изменяет и ход рефлексов. Между прочим, он говорил, что сейчас он очень задумывается над психологией и думает, что к ряду явлений можно подойти, исходя из рефлексов, и допускал их изменения в больном мозгу. Многие случаи могут быть излечимы. Его идея такая, что в больном мозгу не только происходит регуляция рефлексов, но резкое изменение их проявления благодаря торможению, задержка их, и благодаря взаимному влиянию — сочетание.
Из его импровизации (такой была по существу его лекция, к сожалению, не стенографированная), ясно, что он думает, что в некоторых частных случаях нервные и даже психические болезни являются актом самозащиты организма, пошедшей дальше своей цели — защитить клетки центрального мозга от опасных по интенсивности рефлексов…
Удивительно ясный и молодой ум — а ему больше 80 лет! Между прочим, у него прелестная внучка, на него похожая.
Посылаю тебе и повестку. Gestalttheorie заинтересовала меня (очень чуждого по складу работы психологии) еще в 1927 году. Я могу тебе прислать главную работу Кельна — он сперва занимался «языком» обезьян и на основе физических явлений пришел к своим образам. В сущности, это одна из попыток внести в науку элемент целесообразности, охватить не части, а целое в изучаемых на отдельных выхваченных фактах явлениях.
Ну вот, тебе должен быть интересен важный перелом в том течении, к которому прикоснулась твоя духовная жизнь.
Любящий отец и дед.
И. Ю. Крачковскому[66] (Публикуется впервые)
16 мая 1942 г. Боровое[67]
Дорогой Игнатий Юлианович,
очень Вас прошу, если возможно, спасти научный архив И. М. Гревса. В этом архиве, помимо его рукописей, находятся некоторые рукописи ему не принадлежащие — мои и другие. Недавно умерла мать воспитанницы Гревсов — 14-летняя девочка осталась совершенно одна. Сегодня получили от нее письмо. Они жили вместе с Гревсами.
Иван Михайлович имел в своем распоряжении материалы для биографии некоторых наших общих друзей.<…> У Ивана Михайловича были и его собственные сочинения, готовые к печати — Тацит[68] и другие. Девочку зовут Аллой Левдиковой. Ее адрес на всякий случай — В. О. 26, 21 линия, д. 16, кв. 58. Она, должно быть, совсем растерянная и в страшном горе, потеряв всех близких ей людей — Гревсов и мать.[69] Мать была учительницей. Если это возможно, мы очень просим Веру Александровну[70] выписать ее к себе и переговорить — чем мы можем быть полезны. Сейчас посылаем ей немного денег.
Мы конечно здесь в привилегированном положении. Я неустанно работаю и, несмотря на свои года (самый старый по выборам академик), работаю и надеюсь успеть дать итог книги, которую я с конца 1940 г. пишу.
Сердечный привет Вере Александровне. Ваш В. Вернадский.
Телеграмма В. И. Вернадского на имя Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина.
Прошу из полученной мною премии Вашего имени направить 100 000 рублей на нужды обороны, куда Вы найдете нужным. Наше дело правое, и сейчас стихийно совпадает с наступлением ноосферы — нового состояния области жизни, ноосферы — основы исторического процесса, когда ум человека становится огромной геологической планетной силой.
Академик В. Вернадский.[71]
С. В. Короленко[72] (Публикуется впервые)
15 апреля 1943 г. Боровое
Дорогая Софья Владимировна!
Конечно, если я получу деньги, но когда, это еще не известно, говорят, это бывает не скоро, а особенно в теперешнее время — конечно, пять тысяч рублей я буду очень рад оставить для Вас. Но я 100 000 рублей передал уже на фонд обороны Сталину.
Как только получу деньги, сейчас же вышлю Вам пять тысяч.
Говорят, что получение их довольно сложная история. Их, конечно, нельзя класть на текущий счет.
Я смотрю на Вас и на Вашу сестру как на самых близких людей, так как Владимир Галактионович не только был моим кровным,[73] но и дорогим, и близким по духу.
Странным образом я последнее время очень вдумываюсь в этику и в своей научной работе углубляюсь в представления о религии. Думаю, что мы переживаем сейчас взрыв научного творчества, подходим к ноосфере, к новому состоянию планетной оболочки биосферы, к кризису философскому и религиозному.
Я считаю, исходя из фактов, что творческая научная мысль не переходит на много за 80 лет от рождения. В своей научной работе я все время на границе известного. Поэтому, приближаясь к большой старости, я давно решил перейти к другого рода, если хотите, тоже научной работе; мы с Натальей Егоровной здесь занимались хронологией нашей с ней жизни «Пережитое и передуманное». Теперь я остался один.[74]
