Мне хочется тебе высказать более определенно — в чем идея этого. Я не хочу это обнародовать публично. Очень возможно, что я имею дело с новыми химическими элементами, к тому же с очень странными свойствами, расширяющими даже, может быть, таблицу Менделеева. Это одна гипотеза, мною и моей помощницей проверяемая. Другая гипотеза — нахождение изотопов урана — может быть, еще более интересное явление с научной точки зрения. Наконец, третья — мне интересная, но тоже важная — образование урановых — неизвестных почти комплексов.
Для меня очень важно, что я теперь нахожу некоторые из этих явлений не только в минералах Конго, где я их нашел, но и для некоторых урановых тел Португалии и Корнваллиса. Одно из явлений, мною наблюдаемых, описано и объяснено — но мне удалось неопровержимо доказать, что объяснение <…> неверно.
Я чувствую, что коснулся большого, неведомого. Я не знаю, хватит ли моих сил и способностей в нем разобраться, и сколько потребует времени эта работа. Но я чувствую, что я ни с чем не считаясь пойду по этому пути, и ты должен понять, что при этих условиях я не могу подчиниться прошению Академии и приехать тот же час в Петербург.<…>
Мое заявление Академии я хочу, чтобы было доведено в конференции. В благоприятном случае первые результаты моей работы будут к декабрю. Всего лучшего. Наташа и я шлем горячий привет.
Твой Владимир.
Письмо в Российскую Академию наук
22 августа 1924 г.
1-го сентября истекает срок моего возвращения согласно решению конференции от 17 июля 1924 г., своевременно мне сообщенному. Ввиду обстоятельств, изложенных мною в моей записке о продлении моей командировки до октября 1925 года, которая не была согласована с Академией, я не считаю для себя возможным бросить свою научную работу и вернуться в Академию 1 сентября 1924 г. Делаю это скрепя сердце, так как Академия наук всегда была мне дорога, с нею связаны глубокие переживания моей жизни, в ней сосредоточен драгоценный научный материал, мною собранный, который я собирался сам обрабатывать. Я думал, что моя жизнь закончится в среде Академии. Вместе с тем, я вполне сознаю огромное значение для России и ее культуры научной работы русских академиков, идущей в пределах России в необычайно трудных и тяжелых обстоятельствах. Я знаю, как мало сейчас сил в сравнении с производимой работой и как нужен сейчас в России каждый научный, самостоятельно мыслящий работник. Я вполне сознаю, что работаю здесь в несравненно более легких условиях жизни, чем другие академики. Знаю и понимаю, что в очень многих случаях Академия должна чувствовать отсутствие на месте в пределах России научного сотрудника и должна и вправе стремиться заменить его другой равной научной силой, раз он отсутствует дольше, чем это Академия считает допустимым. Сознаю и то, что Академия уже продлила мне для моей научной работы мою первоначальную командировку без всякого с моей стороны ходатайства. Сознавая все это и тем не менее не возвращаясь в указанный мне срок, я полагаю делом моей совести высказать Академии основания, почему я — несмотря на все сказанное — считаю себя вправе это делать и почему думаю, что это мое решение отвечает основам жизни и великим традициям нашей Академии.
Как я писал в своей записке и в частных письмах Президенту, Непременному секретарю Академии и некоторым академикам, причиной моего решения является для меня невозможность бросить начатую и находящуюся в полном ходу научную работу. Я убежден, что я сейчас встретился с указаниями на новые непонятные мне явления, которые кажутся мне очень важными. Я думаю, что счастливый случай, едва ли часто повторяющийся, дал в мое распоряжение материал исключительного научного значения, которое не сознается другими, имевшими и имеющими с ним дело. В то же время этот материал не только очень редок, но и не может быть изучаем в другом месте. Даже если дальнейшее исследование покажет, что я ошибся, или выяснится, что затруднения работы не будут мне по силам — не считаю себя нравственно вправе бросить эту работу, какими бы неприятностями и тягостями это мне ни грозило и каково бы ни было мнение других об этом деле, значение которого пока определяется только убеждением и сознанием моей личности. Я думаю, что встретился с проблемами, искание решения которых определяет всю жизнь ученого. Вся научная работа, по самой сути своей, связана с свободным суждением свободной человеческой личности, и, как мы знаем из истории знания, она творится только потому, что ученый, в своих исканиях идет по избранному им пути, не считая равноценным своему суждению ничьи мнения или оценки. Вся история науки доказывает на каждом шагу, что в конце концов постоянно бывает прав одинокий ученый, видящий то, что другие своевременно осознать и оценить не были в состоянии.
Если это справедливо вообще, то особенно представляется мне это необходимым и неизбежным в современных революционных переходных условиях жизни России. Примат личности и ее свободного, ни с чем не считающегося решения представляется мне необходимым в условиях жизни, где ценность отдельной человеческой жизни не сознается в сколько-нибудь достаточной степени. Я вижу в этом возвышении отдельной личности и в построении деятельности только согласно ее сознанию основное условие возрождения нашей родины.
Поэтому я считаю себя вполне в праве, как ученый и как гражданин, не подчиниться решению Академии, не считающей эту мою работу достаточно важной, чтобы она оправдала мое дальнейшее, противоречащее форме устава, пребывание за границей.
Вместе с тем, я считаю, что, не подчиняясь решению Академии, я нисколько тем не нарушаю ее вековую традицию, как она представляется мне из изучения ее истории. В течение двухсотлетнего своего существования Санкт-петербургская — теперь Российская — Академия наук всегда стремилась во главу всего ставить только интересы научной работы и определять, когда могла, только ее велениями свою организацию и деятельность.
В XVIII веке это ярко высказывали наши великие предшественники Ломоносов и Эйлер; лет семьдесят назад в глубоких, до сих пор живых образах высказал эти идеи Миддендорф, нашедший нужные слова для правильной оценки национального государственного значения Академии на общечеловеческой основе. Ставя впереди всего научную работу, Российская Академия наук, в общем благополучно пережившая в свободных научных исканиях различные — нередко тяжелые — периоды истории Российского государства, тем самым обязывает всякого своего члена считаться в свой научной деятельности только с интересами науки. Ибо он знает, что этим самым, а не подчинением решениям, этому противоречащим и правильность которых может с этой точки зрения оспариваться — академик исполняет основную обязанность, им на себя принятую, когда он вступал в ее среду. И я считаю, что, не подчиняясь постановлению Конференции, я в действительности остаюсь верным этому основному принципу академической деятельности и великим традициям Петербургской, теперь Российской — Академии наук.
<…>
Я не мог не коснуться этих вопросов, так как не хочу, чтобы мое неподчинение постановлению Академии объяснялось какими-либо другими соображениями, столь возможными и столь логически понятными в смутных условиях современной русской действительности. Неся на себе последствия неподчинения постановлению Конференции, мне хочется высказать еще раз привет моим высокоуважаемым и дорогим товарищам. Что бы ни случилось в дальнейшем и как бы ни сложилась моя жизнь — если ей суждено продлиться — Академия всегда найдет во мне верного и преданного ей человека, всегда думающего в своих поступках о ее традициях, следование которым особенно важно в переживаемые нами критические периоды истории.
Академик В. Вернадский.[61]
Н. В. Вернадской-Толль[62] (Публикуется впервые)
