Мне кажется, с всемирно-исторической точки зрения, ты должен был бы обратить внимание на появление — благодаря завоеваниям — в римском государственном организме хозяйственных форм иного порядка, иной живой жизни, которые постепенно разложились в чуждой им обстановке. Они умирали медленно и при своем замирании дали еще столетия живой жизни.<…>
Гаага, 9 июля 1900 г.[49]
<…> Посылаю тебе эти беглые, слишком несжатые наброски. Пришлось уехать из Полтавы, не кончив письма — а теперь тут под руками нет твоей книги, в которой сделал отметки. Здесь я купаюсь в Шевенингене, но живу в Гааге, так как тут музеи и хочу работать в библиотеке по подготавливаемой статье о кристаллографах XVII столетия. Все лето в Полтаве много работал — между прочим, над давно подготовленным курсом по истории естественно-исторических и физико-математических наук в новое время. Но верно еще несколько лет не решусь выступить.
Наташа и дети в Полтаве.[50]
Еще раз горячо и сильно благодарю тебя.
Твой Владимир.
Из письма к Н. Е. Вернадской
Гаага, 1 августа 1900 г.
Дорогая моя Наталочка…
Вчера был в концерте в церкви — некоторые вещи на меня произвели сильное впечатление — особенно арии Баха (орган со скрипкой — в первый раз слышал) — мне казалось, что эти звуки как-то проникают в меня глубоко, глубоко, что им ритмически отвечают какие-то движения души и все мое хорошее, сильное собирается в полные гармонии движения. Слышал знаменитую тройную фугу Баха — красоту ее сознаю — но она оставила меня холодным, может быть вследствие, как мне казалось — сухой игры Коопмана на органе. Я совсем начинаю увлекаться музыкой — хочется ознакомиться с ее теорией и историей.
Н. Е. Вернадской (Публикуется впервые)
5 августа 1900 г. Париж[51]
<…>Вчера провел целый день в Париже, сегодня еду в Бурж. Завтра с утра начинаются экскурсии.<…> Отправился с утра пешком по Парижу — понемногу узнавал его и много, много дум навеял на меня Париж. Во многом впечатление было тяжелое, так как вспомнилось старое время и невольно подводился итог духовной жизни прожитых 10 лет. Этот итог для меня в значительной степени отрицательный, и я чувствовал довольно тягостное настроение, из которого не хотелось выходить. <…> Мне кажется, что моя мысль подернута дымкой и моя воля связана туманом и я сознательно ничего не делаю, чтобы из него выйти. В его успокаивающем, укачивающем действии я нахожу удобные формы для «спокойной» умственной жизни. Если из моей научной деятельности выходило что-нибудь или выйдет, — это выходило помимо направляющего сознательного, напряженного действия — моей воли — выходило само собой.
Я чувствую, что моя личность, мое внутреннее я еще почти не проявлялось в жизни, как-то сильно чувствовалось, что как в облаке, окутанный от жизни и ее сильных воздействий пеленою, прохожу я жизнь — дилетантом — в своем мире, туманном и неясном. И так прошли молодые годы.<…>
Прервали Паша[52] и Цуриков, и с ними мы пошли по Парижу — на минутку в Лувр и затем на выставку.[53]
<…>Выставка грандиозная. Я был сегодня часа 2 с половиной и внимательно осмотрел только часть рудного отдела. Много интересного. И Париж полон умственных ресурсов — все-таки славный город и самый крупный, культурный в Европе.
Н. Е. Вернадской (Публикуется впервые)
19 августа 1900 г. Париж
<…>Вот, например, тебе мой день — вчерашний. Утром проводил Пашу и затем отправился на выставку. Было утреннее заседание конгресса — по прикладной геологии, которое меня интересовало, так как должен был быть доклад о положении вопроса об осушении Зюдерзее.<…>
Осушение Зюдерзее интересует меня особенно теперь, после того, как я побывал в Голландии.<…>
Французская жизнь показала мне в этот приезд как-то чрезвычайно ясно свою рабочую, деловую сторону. Интересно новое явление.<…> Новое явление — женщины ученые — жены профессоров — жены Лакруа, Ст. Менье, П. Кюри и т. д., которые принимают деятельное участие в их работах и, вероятно, представляют уголок мира (традиции французского протестанства?), незатронутый романистами.
Н. Е. Вернадской (Публикуется впервые)
8 августа 1902 г. Берлин[54]
<…>Работа моя идет хорошо, в том смысле, что план курса совсем выясняется — но я почти ничего не написал — думаю писать главным образом в Дании. Передо мною стоят ясные картины, выясняются общие рамки работы. Первые главы — мысленно — очень обдуманы. Я представляю средние века — как непрерывную эпоху брожения человеческой мысли — но созданные ранее, прочные и мощные формы постоянно подавляли неуклонно и интенсивно идущее стремление человеческой мысли в неизведанное. В этих формах по их характеру — живое исследование и изучение природы — проявление отдельных личностей — могло найти только два пути — сперва в ремесле и технике, где ему оказался простор в цеховых рамках, а затем — в искусстве.
И здесь традиция и формы работы почти не дозволяют видеть проявления свободной и мыслящей человеческой личности, которая в действительности все создала.
Одновременно всюду видно проявление брожения, искания новых, настоящих путей — в истории бесконечных религиозных сект, в постоянном появлении отдельных ученых, шедших отдельно, имена которых нам сохранились единицы на тысячи и т. д. Не было одного — не было неизбежного и необходимого фиксирования достигнутого отдельной личностью, ибо для того, чтобы оно могло оказать влияние на умы людей, необходимо время, необходимо преодоление известной инерции. То, что ими было создано, умирало с ними, быстро и легко уничтожалось враждебными формами жизни и также быстро искажалось в ближайшие годы, наростами сторонней, иногда идущей бесплодным путем, мысли последователей.
Но в середине, во второй половине XV столетия была создана такая фиксирующая сила, сделавшая равными в области мысли силы отдельной личности и враждебной или безразличной к ней среды.
Такая великая фиксирующая сила была создана в открытии книгопечатания. Оно вышло из той же среды, из которой вышли и другие открытия, где в рамках средневековой жизни таилась чуждая ее формам работа научных исследователей — из мастерских, из техники. Кто открыл книгопечатание? Неизвестно. Гуттенберг лишь усовершенствовал то, что в несовершенной форме создалось в мастерских Голландии, — откуда позже появились рудименты и других столь же крупных открытий, как телескопа и микроскопа — а несколько раньше создались элементы современной живописи. С книгопечатания победа мыслящей личности была обеспечена, и мы видим, как быстро, как ясно и сильно идет неуклонное развитие. Ко второй половине XVII столетия все основные элементы современной научной жизни вылились в ясные формы, и процесс их зарождения и составляет цель моего курса. Я думаю, что даже в той спешной и малообработанной форме, какую я придаю ему теперь, он даст много нового. Между прочим, выясняется любопытное влияние Аристотеля на возрождение естествознания — но об этом в конце курса.
