Что же касается нанкинского- правительства, то его практическое падение после 1409 г. было лишь вопросом времени. Тот факт, что Чжу Ди не решался официально закрепить его второстепенный статус вплоть до 1421 г., лишний раз свидетельствует об осторожности монарха в подходе к столь деликатному, связанному с расстановкой политических сил вопросу. Связывать этот шаг лишь с проведением строительных работ было бы упрощением: к 1420 г. были закончены только основные из них, а достройка дворцов, крепости и города велась еще многие годы. К тому же, как отмечалось, уже с 1413 г. двор почти безвыездно находился в Пекине. Отсюда можно полагать, что к началу 20-х годов Чжу Ди счел подходящим момент к переносу столицы, а окончание основного строительства было приурочено к этому моменту и использовано как формальный предлог.
Практически перевод столицы на Север был оформлен следующим образом, 10 октября 1420 г. «путевое» Дворцовое управление (Циньтяньлань) доложило, что новый дворцовый комплекс скоро будет готов. Вслед за этим был послан вызов наследному принцу и его старшему сыну явиться в Пекин [23, цз. 229, 2225, цз. 231, 2237]. 28 октября последовало личное распоряжение Чжу Ди о том, что с нового года (со 2 февраля 1421 г.) основной столицей считать Пекин, название «путевые» для местных правительственных органов упразднить, а оставшиеся в прежней столице именовать с оговоркой «нанкинские» [23, цз. 229, 2227–2228]. 7 декабря 1420 г. была проведена соответствующая перестановка столичных воинских соединений [23, цз. 231, 2235]. Только после этого, 8 декабря, был обнародован манифест о перенесении столицы, в котором без лишних объяснений было сказано: «Нынешнее преобразование Пекина в истинную столицу сделано исключительно по велению Неба, переданному через гадателей» [23, цз. 231, 2235]. Вслед за тем был произведен целый ряд мелких территориальных и административных изменений, соответствующих новому положению [23, цз. 231, 2237–2238].
За Нанкином, как было объявлено в манифесте от 8 декабря, сохранялось положение столицы, но практически политический центр страны окончательно переместился в Пекин. О положении нанкинских правительственных учреждений после 1421 г. можно судить по следующей записи в источниках: «Чиновники из шести ведомств были переведены на Север… Нанкинекие шесть ведомств имели по одному начальнику ведомства и по одному младшему помощнику начальника ведомства. Служащих в различных департаментах было меньше, чем в пекинских ведомствах. Политической власти, [им] не давалось. Находящиеся в [их] ведении дела [были] значительно сокращены. [Нанкинекие ведомства] служили [лишь] местом повышения престижа для сановников…» [25, цз. 31, 500, 513]. То же самое наблюдалось и в прочих оставшихся в Нанкине «столичных» учреждениях. К концу XVI в. от нанкинских правительственных органов остались лишь одни названия [25, цз. 31, 514]. Что же касается всех внутридворцовых служб, которые приобрели при Чжу Ди столь веское влияние в политической жизни, то они, естественно, полностью переместились в Пекин.
Такими образом, прецедент двух столиц имел реальное значение в 1409–1421 гг., т. е. именно до официального узаконения такого раздвоения. Начиная же с 1421 г. Нанкин фактически окончательно утрачивает свою роль политического центра страны, а его правительство превращается в анахронизм. Если оглянуться на обрисованную выше картину, то станет очевидным, что при Чжу Ди уже второй раз со времени его воцарения произошла практически перемена правительства. Этот факт, до сих пор ускользавший от внимания исследователей, представляется весьма важным в связи с поднятым вопросом о взаимоотношениях императорской власти и бюрократии в первой четверти XV в.
Однако перенесение столицы на Север было продиктовано отнюдь не только лишь расчетами, связанными с дублированием управленческого аппарата. Значение данного шага этим не исчерпывалось. В равной мере его нельзя объяснить лишь стратегическими соображениями или же чисто личными мотивами. Отмеченное выше пристрастие Чжу Ди к своей прежней удельной резиденции скрывало за собой далеко не прихоть. Оно базировалось на вполне реальных основаниях, обусловленных учетом внутриполитической ситуации в стране.
К концу XIV — началу XV в. в Китае существовали вполне ощутимые различия между северной и южной частями империи в экономическом и политическом положении[33]. Это было обусловлено предшествующим ходом исторического развития страны. Северные районы издавна служили колыбелью китайской государственности. Однако уже в период раннего средневековья, в III–V вв., в связи со вторжением с севера и северо- запада иноземных племен все большее значение в экономике и политике начинают приобретать южные провинции. Иноплеменные нашествия на севере, процесс внутренней колонизации на юге и, наконец, неоднократное политическое разъединение этих частей страны — все это определило сложение здесь и там несколько отличных друг от друга образцов и традиций. Последнее, в свою очередь, вызывало некоторую противоречивость в интересах севера и юга страны, прежде всего северокитайских и южнокитайских феодалов.
Отмеченные противоречия отчетливо прослеживаются исследователями уже начиная с X в. [147, 20–21; 114, 290–291]. Еще большее значение данное явление получает в период монгольского вторжения в Китай [49, 5]. В это время китайское население севера страны имело официально закрепленный более высокий социальный статус (ханьжэнь), нежели население Юга (наньжэнь).
Противоречивость в устремлениях северокитайских и южно-китайских феодалов проявлялась прежде всего в борьбе за преобладающие позиции в высших сферах управления империей [147, 20–21; 114, 291–292]. Исследователи прослеживают вполне явственное стремление тех или иных правительственных режимов опираться преимущественно на какую-либо из этих противостоящих феодальных группировок. Например, Г. Я. Смолин приходит к выводу, что китайские императоры династии Сун, проводившие в X–XI вв. курс на укрепление деепотических начал в своей политике, опирались «при этом на выходцев из северокитайских слоев господствующего класса [114, 175]. С перенесением в XII в. политического центра и смещением территории империи Сун на юг опорой двора стали, естественно, южнокитайские феодалы. Монгольские властители, подчинив себе всю страну, искали поддержки опять-таки в среде северокитайских феодалов.
Чжу Юань-чжан же в своей борьбе с монголами опирался прежде всего на поддержку населения и господствующих слоев Южного Китая. Отсюда не удивительно, что столицей основанной им империи стал Нанкин — город, лежавший в самом сердце означенного района. Политический центр страны переместился, таким образом, из монгольской ставки в Пекине на юг. Это задевало интересы северокитайских феодалов, среди которых оставались поэтому даже известные промонгольские настроения. В связи с этим одной из задач, стоявших перед Чжу Юань-чжаном, было, по образному выражению Хэ Бин-ди, «купить расположение северян» [206, 187].
Основатель империи Мин, следуя политике объединения страны, не притеснял, но и: не выделял своим поощрением северные районы. Однако такое положение фактически закрепляло сложившееся еще в начале его царствования политическое преобладание южнокитайских феодалов. Это проявлялось, в частности, в преимущественных позициях южан среди людей, получавших высшую ученую степень цзиньши и тем самым доступ к главным постам в государственном аппарате. По подсчетам Хэ Бин-ди, наибольшее число цзиньши в конце XIV в. было выходцами из провинций Цзянси, Чжэцзян, Фуцзянь и Цзянсу [206, 227]. Северяне выражали претензии по этому поводу. В ходе конфликта правительство Чжу Юань-чжана установило в 1397 г. следующую квоту: 60 % допускаемых к экзаменам должны составлять южане и 40 %-северяне [206, 187][34].
Чжу Юнь-вэнь продолжал в общем ориентироваться на южнокитайских феодалов. Этот факт отмечался исследователями [173, 253]. В этом плане стоит лишь напомнить о том, что в последний момент, как уже отмечалось во второй главе, Чжу Юнь-вэнь попытался найти поддержку именно среди населения юго-восточных провинций страны.
