— Мне не нужны эти деньги! — Грета плачет.

— Ты возьмешь их, — говорю я ей. — Они твои. Ты любила нас, ты растила нас, ты заботилась о нас. Ты была нашей семьей. Ты делала папу счастливым, когда почти ничто другое не могло. Тебе следует позаботиться о себе сейчас. Путешествуй, посмотри мир, делай все то, что ты откладывала в сторону, когда ставила нас на первое место.

Грета теперь хмурится. Она выглядит сердитой, а когда Грета злится, тебе лучше быть начеку. У нее мощный запал, за которым скрывается много динамита.

— Мне наплевать на путешествия, — говорит она мне. — Это мой дом. Ты моя семья. Не иногда, ВСЕГДА.

— Я не могу защитить тебя, — говорю я ей. — Я не смог защитить папу или кого-либо еще. Это война, Грета. Перемирие больше невозможно. Мы уничтожаем русских сейчас, или они уберут нас одного за другим. Один из нас уничтожит другого. Это победа или смерть.

Грета смотрит на меня, ее лицо покрыто пятнами, а глаза полны слез. Ее руки спокойно сложены на столе.

— Я никогда не была замужем, — говорит она. — У меня никогда не было детей. Я никогда не создавала собственную семью. Я связала свою судьбу с Галло, к лучшему или к худшему. Я помогала растить тебя, твоих братьев и сестру. И я помогу поднять ваших детей тоже.

— У меня не будет детей, — говорю я ей.

Я думал, что хотел бы этого, когда мечтал о том, какой будет моя жизнь с Еленой. Но теперь моя жена заперта в подвальной камере, и эти мечты разорваны в клочья и залиты кровью. Ни у кого из нас нет будущего. Никаких детей для возобновления этой семьи, во всяком случае, не от меня.

— Ты не знаешь, что будет дальше, — огрызается Грета. — Ты больше не мальчик, но и не мужчина, если все еще думаешь, что можешь предсказывать будущее.

— Тебе следует, по крайней мере, уйти, пока это не уладится…

— НЕТ! — кричит она, ее щеки пылают яркими пятнами. — Я остаюсь здесь! И я буду работать, как смогу. Это то, что приносит мне счастье, Себастьян. Меня не волнуют путешествия, и меня не волнует безопасность. Если бы я так думала, я бы никогда не заняла эту должность с самого начала. Ты знаешь, твой отец рассказал мне правду о своей работе в тот день, когда нанял меня? Он никогда не лгал мне, Себастьян. Не думай, что я была какой-то слепой дурой, защищенной от правды! То, что я делаю, скромно, но я одна из вас, и я всегда была.

Я никогда не мог выиграть спор с Гретой. Она никогда не отступает, когда уверена, что она права.

И в данном случае, что я вообще пытаюсь доказать? Что она была бы счастливее одна в Италии или солнечной Испании?

— Итак, — твердо говорит Грета, решив, что ее точка зрения была высказана, — Кого ты запер под гаражом?

Я смотрю на нее, пораженный. Я не думал, что она даже знала о камере под гаражом.

Она закатывает на меня глаза.

— Я знаю каждую часть этого дома, мальчик, — говорит она. — Помни, что я убирала его еще до твоего рождения.

— Там Елена, — признаюсь я.

— СЕБАСТЬЯН! — кричит она.

— Не спорь со мной в этом, — яростно говорю я ей. — Она солгала мне, и она предала нас всех. Мы понятия не имеем, что она сказала своему отцу, или что она скажет ему дальше, если мы ее отпустим.

— Ты не можешь держать свою жену взаперти в подвале! — Грета кричит.

— Да, я, блять, могу, и если ты так решительно настроена остаться здесь, ты поможешь мне, — говорю я.

— Как помочь тебе? — Грета хмурится.

— Ей нужна еда и антибиотики, — говорю я. — И тебе, возможно, придется сменить ей бинты.

— Бинты! Ты…

— Я не причинил ей вреда. В нее стреляли на свадьбе. Доктор Блум приходил навестить ее, с ней все будет в порядке.

Грета хмуро смотрит на меня, ей это совсем не нравится.

— Не отпускай ее, — предупреждаю я Грету. — Я серьезно. Я не единственный, кто чертовски зол на нее. Русские, возможно, тоже, потому что она помешала им убить меня. Она в безопасности именно там, где она сейчас.

Грета поджимает губы, но не спорит. Это означает, что она сделает это, даже если ей это не нравится.

С этим закончено, я встаю из-за стола.

У меня есть еще один разговор, который я должен пережить, который будет хуже, чем этот с Гретой.

Я должен поговорить с Данте.

Я не знаю, сколько времени прошло с того момента, как Себастьян спустился навестить меня, и когда дверь в камеру снова со скрипом открывается. Трудно судить о времени, когда ты находишься в комнате без окон, которая почти полностью погружена в темноту.

Я сажусь, когда слышу, как поворачивается защелка, думая обо всем, что я хотела сказать Себастьяну, о словах, над которыми я мучительно размышляла все то время, пока была здесь взаперти. Но дверь открывает не Себ, а Грета.

Я вглядываюсь в ее лицо, чтобы понять, ненавидит ли она меня тоже, как и все должны.

Она не выглядит сердитой, только грустной.

Она смотрит на мое испорченное свадебное платье с выражением боли, то ли потому, что темные пятна крови напоминают ей, что ее друга и работодателя больше нет, то ли, возможно, потому, что она начала тот день с тем же чувством оптимизма и радости, что и я, только для того, чтобы увидеть, как все это горит у нее на глазах.

— Пожалуйста, не нападай на меня, — говорит она. — У меня нет ключа от этих кандалов, так что это было бы бессмысленно.

— Я бы все равно не стала, — говорю я ей, и это правда. Даже если бы я знала, что Себ направляется сюда с пистолетом в руке, я все равно не причинила бы вреда Грете. Я уже сделала достаточно, чтобы разорвать Галло на части.

Конечно, у Греты нет причин мне верить, но она входит в камеру без страха. Она несет огромный поднос, который, должно быть, весит почти столько же, сколько она сама. На нем я вижу таз с горячей водой, мочалку, мыло, зубную щетку, зубную пасту, свежие бинты, ножницы, мазь, пузырек с таблетками и сложенную пару чистой пижамы. Затем, рядом с этим, сэндвич и стакан молока.

Я очень хочу всего этого.

Меня накрывает волна благодарности, почти столь же болезненная, сколь и приятная. Я не заслуживаю доброты Греты. Из-за меня убили Энцо, и Грета, вероятно, была ближе к нему, чем к кому-либо.

Я даже не могу извиниться за это. Это только разозлило Себастьяна.

Итак, все, что я говорю Грете: — Я не знала, что это должно было случиться.

Грета кивает.

— Я знаю, — говорит она. — Ты спасла Себастьяну жизнь. Тебя саму могли убить.

— Я почти хотела бы быть мертвой, — тупо говорю я.

Я не драматизирую. У меня был один, краткий, сияющий период счастья с Себастьяном. И теперь он уничтожен. Я не могу вернуться к тому, какой была моя жизнь раньше. И все же он ни за что не смог бы полюбить меня снова.

— Не говори так, — говорит Грета. — Пока ты жива, ты не знаешь, что может случиться.

Я не хочу с ней спорить, поэтому просто опускаю взгляд на выцветший матрас.

— Мне нужно осмотреть твою рану, — говорит Грета. — Я постараюсь быть осторожной…

Она снимает старые бинты, которые потемнели от крови с той стороны, которая ближе к моему телу. Я смотрю вниз на место, где в меня стреляли, с болезненным любопытством.

Рана на удивление маленькая, по крайней мере, с лицевой стороны, это все, что я могу увидеть. Она чуть ниже моей ключицы, зашита, возможно, дюжиной швов. Плоть вокруг нее опухшая и красная, но не выглядит зараженной.

Грета аккуратно наносит мазь с антибиотиком на лицевую и заднюю стороны, затем перевязывает мое плечо чистыми бинтами. Она велит мне принять две таблетки, которые она вытряхивает из пузырька мне в руку.

Я проглатываю их, запивая молоком, затем откусываю от сэндвича для пущей убедительности. Я не осознавала, что умираю с голоду.

— Продолжай, — говорит Грета. — Ешь.