Моя мать принимала на себя основную тяжесть его жестокого обращения. Но после ее смерти это почти полностью сосредоточилось на мне.

Теперь я чувствую себя так, словно закована в цепи в самом темном из подземелий. Себастьян предлагает мне ключ, способ выбраться. Но я так чертовски напугана, что не уверена, хватит ли у меня сил даже попробовать замки. Потому что мой отец всегда наблюдает.

Так что все, что я могу сделать, это молча покачать головой. Хочу рассказать Себастьяну все, но не могу этого сделать.

— Ты храбрая, — говорит Себастьян, улыбаясь мне. — Ты стояла в стеклянной комнате. Если ты можешь сделать это, ты сможешь сделать все.

Себастьян отвозит меня до дома. Я должна была отправиться за покупками, но нет смысла продолжать эту уловку, поскольку торговые центры закрылись несколько часов назад, а у меня нет с собой сумок с одеждой.

Я вижу, что свет выключен в кабинете моего отца, а также на большей части главного этажа. Маленький огонек надежды расцветает в моей груди, думая, что он, должно быть, вышел. Я смогу проникнуть незамеченной.

Но как только я открываю входную дверь, я сталкиваюсь с неповоротливой, молчаливой фигурой Родиона Абдулова.

Родион работал на моего отца двенадцать лет, с тех пор, как его последний босс отрезал ему язык.

Может быть, именно поэтому он так безжалостно предан, чтобы реабилитировать себя в глазах Братвы. Чтобы развеять любые подозрения, что он мог испытывать негодование из-за потери способности говорить. Или, может быть, это просто его натура. Какова бы ни была причина, он выполняет приказы моего отца в мельчайшей степени, какими бы отвратительными они ни были.

Похоже, он решил, что его самая важная задача из всех — не спускать с меня глаз.

У Адриана другая теория. Он думает, что Родион зациклен на мне. Он думает, что Родион верит, что если он будет верно служить моему отцу, я достанусь ему в качестве приза.

Это правда, что Родион постоянно наблюдает за мной, следуя за мной из комнаты в комнату в доме. Но то, как он смотрит на меня, совсем не похоже на любовь. Это больше похоже на подозрение или ненависть. Может быть, он знает, как я отношусь к своему отцу, и он думает, что я опасна.

Я пытаюсь пройти мимо него. Он перемещает свое тело так, что загораживает мне путь.

Родион — настоящий зверь, с короткими темными волосами почти такой же длины, как его борода. Его маленькая круглая голова сидит на теле в форме холодильника, между ними нет шеи. Его глаза — маленькие щелочки на одутловатом лице, а нос был сломан несколько раз. Я не знаю, как выглядят его зубы, потому что он не говорит и не улыбается.

Больше всего меня пугают его руки. У него толстые, короткие пальцы, которые я слишком много раз видела, обагренными кровью. Даже после того, как он моется, остатки крови остаются у него под ногтями и в глубоких трещинах на руках.

Он использует эти руки, чтобы делать свои собственные резкие, непривлекательные знаки. Это не обычный язык жестов — это знаки, которые он изобрел, которые его boyeviks понимают. Я тоже их понимаю, хотя и притворяюсь, что это не так.

— Уйди с моего пути, пожалуйста, — холодно говорю я ему. — Я хочу подняться в свою комнату.

Медленно, не двигаясь, он указывает на дверь.

Он спрашивает, где я была.

— Не твое дело, — говорю я. Я пытаюсь говорить как можно более надменно, чтобы он не заметил моей нервозности. Но Родион не меняет своей позиции передо мной. Его маленькие поросячьи глазки блуждают по моему телу.

Я чувствую его глаза, как насекомых, ползающих по моей коже. Я ненавижу это, но это особенно невыносимо сейчас, когда я уже нервничаю из-за того, что я только что сделала.

Его взгляд останавливается на юбке моего платья. Подол запылился от соприкосновения с песком, но это не то, на что он смотрит. Он смотрит на единственное пятно темно-красной крови на юбке.

Он переворачивает ладонь, она открыта — его знак для “Что?” Он спрашивает меня, что случилось.

— Это ерунда, — нетерпеливо говорю я. — Только немного вина после обеда.

Родиона не проведешь. Он знает, как выглядит кровь, лучше, чем кто-либо другой.

Схватив меня за платье, он прижимает меня к стене. Я подумываю о крике, но что хорошего это даст? Любые люди, которые прибежали бы, были бы солдатами Родиона.

Я знаю, что у Родиона всегда при себе оружие — нож в кармане и еще один, пристегнутый к икре. Иногда у него под пиджаком два пистолета в кобурах. И всегда Беретта, заткнутая сзади за пояс брюк.

Ему не нужно никакого оружия, чтобы подчинить меня, кроме его собственной силы и размера.

Он прижимает меня к стене одним мясистым предплечьем, его сверкающие темные глаза смотрят в мои. Я чувствую запах его одеколона, который не теплый и приятный, как у Себастьяна, он резкий и кислый, как алкоголь. Под этим скрывается мускусный животный запах его пота.

— Отпусти меня, — шиплю я, пытаясь скрыть свой ужас.

Вместо этого Родион раздвигает мои ноги своим ботинком. Одной рукой он залезает мне под юбку, другой прижимает меня к стене. Теперь я действительно кричу, но это не имеет значения. Он касается моей киски своими толстыми пальцами, ощущая плоть, которая все еще опухла и болит.

Когда он убирает руку, я вижу блеск крови и мою собственную влажность на кончиках его пальцев. Возможно, и сперму Себастьяна тоже.

Мое сердце замирает в груди.

Если он расскажет об этом моему отцу, папа узнает, что я сделала.

В этот момент в фойе заходит мой брат. На мгновение он выглядит шокированным, а затем его лицо темнеет от ярости.

— УБЕРИ ОТ НЕЕ СВОИ ГРЕБАНЫЕ РУКИ! — кричит он.

Родион отходит от меня, убирая свое тяжелое предплечье с моей груди. Я снова могу дышать, но с трудом, потому что мои ребра все еще сжаты от страха.

— Как ты думаешь, что ты делаешь? — Адриан требует. — Как ты СМЕЕШЬ прикасаться к ней?

Родион переводит взгляд между нами с молчаливым презрением. Он уважает моего брата больше, чем меня, но в конечном счете он отвечает только перед нашим отцом.

Он не утруждает себя тем, чтобы подать знак кому-либо из нас. Он просто поворачивается и уходит по темному коридору.

Как только он уходит, я прислоняюсь к стене, дрожа от того, что с трудом сдерживаю слезы.

Адриан садится рядом со мной, встревоженный и смущенный.

— Что не так, fasol? — он спрашивает меня. Fasol’ это фасоль. Это было его прозвище для меня с тех пор, как мы были детьми, потому что мы были, как две капли воды похожи.

Я хочу рассказать своему брату все, но даже здесь я не могу быть уверена, что никто не слушает.

Поэтому я просто прижимаюсь лицом к его плечу, чтобы беззвучно заплакать.

В следующий раз, когда я вижу Елену, она настаивает, чтобы я встретился с ней в кинотеатре на улице Бристоль.

Когда я туда прихожу, она уже внутри кинотеатра, сидит в заднем ряду на ретроспективном показе Великий мастер. Поскольку сейчас середина дня, только три или четыре человека разбросаны по сиденьям, и никто из них не находится рядом с нами.

В мерцающем свете экрана ее лицо кажется бледнее, чем когда-либо. Она выглядит напряженной и испуганной, ее глаза большие и темные на истощенном лице. Меня пронзает укол вины. В ту ночь, когда я встретил Елену, она выглядела могущественной, как валькирия. Но стресс от наших отношений сказался на ней.

Я сажусь рядом с ней, обнимаю ее за плечи и целую.

— Как дела? — я спрашиваю ее.

Без всякого вступления она говорит: — Боюсь, мой отец скоро узнает, что мы сделали.