Для меня лучше, что я не могу броситься в объятия Себастьяна, потому что он уже отворачивается от меня с выражением отвращения на лице.

— Не прикасайся ко мне, — говорит он белыми, как мел губами.

Выражение его лица не похоже ни на что, что я видела раньше: ярость и отвращение. Как будто он меня чертовски ненавидит.

Это настолько непохоже на то, как Себастьян обычно смотрит на меня, что я могу только растерянно моргать, удивляясь, как этот человек, который всего несколько дней назад был готов отправиться ради меня на край света, теперь может относиться ко мне, как к дерьму на подошве ботинок.

Затем я присматриваюсь немного внимательнее к глубоким, похожим на синяки пятнам у него под глазами, и осунувшимся щекам, и страданию в его глазах, скрывающемуся за этой яростью. И я знаю, что кто-то умер. Может быть, много людей.

— Себастьян, — я хриплю. У меня пересохло в горле. Трудно говорить.

Он морщится, как будто даже слышать свое имя на моих губах для него слишком.

— Не надо, — он говорит снова.

Я не знаю, что он запрещает мне делать на этот раз. Говорить? Смотреть на него? Может быть, просто существовать…

— Что случилось? — я спрашиваю его.

Он так зол, что трясется всем своим внушительным телом.

— Ты знаешь, что произошло, — он шипит.

— Мой отец предал тебя, — говорю я. — Но, Себастьян, я не знала! Я…

— НЕ ЛГИ МНЕ! — рычит он.

Его лицо искажено яростью, кулаки сжаты по бокам. Он делает один резкий шаг ко мне, прежде чем остановиться, как будто хочет разорвать меня на части этими руками.

Я отшатываюсь от него, и, возможно, именно это останавливает его, потому что он резко выпрямляется, и я вижу мельчайший блеск в его глазах, как будто его ярость удивила даже его самого.

Он смотрит на меня сверху вниз. Я знаю, что, должно быть, выгляжу грязной, страдающей, жалкой. Но какую бы симпатию это ни вызывало раньше, какое бы слабое воспоминание о любви ни таилось в нем, он безжалостно подавляет это. Он моргает, и его лицо снова становится чужим. Хуже, чем незнакомец, это лицо врага.

— Ты меня подставила, — говорит он, его голос холоднее, чем эти каменные стены. — С того момента, как мы встретились, ты лгала мне. Похитителя не было. Это был один из людей твоего отца. А потом, когда я не позвонил тебе после…

Он наблюдает за моим лицом, подтверждая каждое слово, слетающее с его губ.

— Затем ты снова набросилась на меня, на аукционе свиданий. Это не было совпадением. Ты знала, что я буду там.

Я никогда не плачу. Прошло много лет с тех пор, как я давала волю слезам. Но сейчас я чувствую, как они стекают по моим щекам, тихие и горячие.

— Мне жаль, — говорю я. — Я хотела сказать тебе…

— Ты ГРЕБАНАЯ ВРУНЬЯ, — говорит Себастьян. — Я не верю ни одному чертову слову, которое слетает с твоих уст.

Я не могу этого отрицать.

Я должна была сказать ему правду, как только поняла, что влюбляюсь в него.

Я должна была сказать ему, когда он показал мне пианино матери.

Я должна была сказать ему той ночью на пляже, когда он лишил меня девственности.

Я должна была сказать ему в планетарии, когда он сделал предложение.

У меня было так много возможностей, и я никогда ими не пользовалась. Потому что я был трусихой. И эгоисткой. Я боялась, что мой отец причинит мне боль. И еще больше боялась, что Себастьян бросит меня.

Я сказала себе, что это не будет иметь значения после свадьбы.

Но это всегда имело значение и всегда будет иметь.

— Ты прав, — шепчу я. — Я солгала тебе. Я знала, что это неправильно, но продолжала это делать. Мне так жаль, Себастьян. Я не знала, что это произойдет. Мой отец…

— Я НЕ ХОЧУ СЛЫШАТЬ О ТВОЕМ ГРЕБАНОМ ОТЦЕ! — рявкает Себастьян. — МОЙ ОТЕЦ МЕРТВ!

Это как кол в моей груди. Я замолкаю, пораженная чудовищностью того, что я сделала.

Полагаю, я знала это, если бы попыталась вспомнить. Я видела, как мой отец и его люди открыли огонь по семье Себастьяна. Я видела Энцо Галло, этого теплого и воспитанного человека, который относился ко мне с большим уважением, чем когда-либо мой собственный отец, я видела, как в него стреляли по лицу и груди.

Никто не смог бы пережить это. Особенно мужчина его возраста.

Мое лицо сминается, как бумажный пакет, и слезы текут быстрее.

Это только еще больше бесит Себастьяна.

— Не смей плакать из-за него, — он шипит. — Это твоя вина, что он мертв.

— А как насчет остальных? — я спрашиваю, не в силах удержаться. Я должна знать, в порядке ли его братья, а также Камилла и Грета.

Себастьян холодно смотрит на меня, не желая отвечать. Но, наконец, он говорит:

— В Неро стреляли шесть раз. Но он жив. Камилла, Грета и Джейс живы. Джованни и Броуди мертвы. — Он тяжело сглатывает, затем говорит: — Броуди даже не был в гребаной мафии. Он был просто другом.

Я не знаю, что сказать.

Тут нечего сказать. Ничего, что могло бы стереть то, что я сделала. Ничего, что вернет отца Себастьяна или его друзей.

Я смотрю на него, чувствуя, как мое сердце разрывается пополам.

— Мне жаль, — говорю я. — Я бы все отдала, чтобы вернуть их.

— Ну, ты не можешь, — говорит Себастьян.

И с этими словами он поворачивается, чтобы уйти.

Но сначала он бросает бутылку с водой на кровать. Единственный намек на милосердие, которое он дал мне.

Затем он разворачивается и захлопывает дверь, запирая ее за собой.

Я стою за пределами камеры, глубоко в подвале, все мое тело дрожит от ярости и боли.

Я чувствую себя преданным. Я чувствую себя дураком.

И больше всего я чувствую себя ужасно, тошнотворно виноватым.

Я сказал Елене, что это ее вина, что мой отец мертв, а мой брат лежит в отделении интенсивной терапии с трубками, входящими и выходящими из его тела.

Но правда в том, что это моя вина.

Я знал, что Алексей Енин ненавидел нас. Я знал, что он хотел отомстить моей семье. Я знал, что он оказывает невероятное давление и контролирует своих детей.

И все же я сказал себе, что все будет хорошо. Потому что я хотел верить, что все будет хорошо. Я хотел верить, что смогу влюбиться и быть счастливым, и что все обиды прошлого можно будет скрыть.

КОНЕЧНО, мы с Еленой встретились не случайно. Сейчас смешно думать, что я когда-либо верил в это.

То, как мы встретились друг с другом, то, как мы так быстро влюбились, казалось таким судьбоносным, таким абсолютно правильным, что это заставило меня поверить в судьбу. Я никогда не задавался вопросом, как наши пути продолжали пересекаться. Я верил, что Вселенная сводит нас вместе.

Это заблуждения дурака. Того, кто думал, что карма реальна, что в конце концов все всегда получается правильно. Как я мог когда-либо поверить в это, когда я тысячу раз видел, что это неправда?

Мой дядя был сожжен заживо гребаной Братвой. Моя мать умерла от инфекции, которая была случайной, странной и которую можно было полностью предотвратить. И теперь мой отец мертв из-за моей ошибки. Ни в чем из этого нет справедливости.

Мне не следовало заходить в камеру.

Я не могу выбросить из головы образ Елены, ее прекрасное свадебное платье, теперь грязное, порванное и заляпанное кровью. Ее лицо было пораженным и умоляющим. На ее руках и ногах цепи. И эта повязка, покрывающая ее плечо, где доктор Блум извлек пулю и снова зашил ее.

Пуля, которую она приняла за меня.

Когда она сказала мне, что ничего не знала, что понятия не имела, что планировал ее отец, я не поверил ни на секунду. Она знала, что он хотел заполучить нас с самого начала. Она знала, что это была подстава.

Но одно я знаю наверняка, это то, что она прыгнула под этот пистолет…

Никто не заставлял ее это делать.