— Я хочу послушать, как ты играешь, — говорю я ей. Некоторое время мне было любопытно.

Елена краснеет.

— Я же говорила тебе, я давно не практиковалась. В нашем новом доме нет пианино.

— У меня есть, — говорю я.

Он принадлежал моей матери, и он все еще наверху, в ее музыкальной комнате. Никто больше не использует его, за исключением Аиды в редких случаях. Но я знаю, что мой отец никогда бы от него не избавился.

Удивительно, но его сегодня нет дома. Аида затащила его на какой-то ужин с Фергусом и Имоджен Гриффин и кучей людей из Чикагского литературного общества. Может быть, она думала, что ему это понравится, поскольку он один из самых начитанных людей, которых я когда-либо встречал. Или, может быть, она просто отчаянно хотела вытащить его из дома и подумала, что это хороший предлог.

Независимо от причины, это означает, что я могу показать Елене музыкальную комнату моей матери без необходимости неловкого представления.

— Ты хочешь показать мне свой дом? — Елена говорит.

— Да.

— Хорошо. Но сначала я хочу постоять в той стеклянной комнате, — говорит она.

Комната, о которой идет речь, подвешена к стене здания на высоте около 1300 футов. Пол полностью прозрачный, как и стены.

— Ты хочешь зайти туда? — говорю я с удивлением.

— Да, — твердо говорит она.

Когда мы приближаемся, я вижу, как по ее телу пробегают мурашки. Ее лицо бледное, а губы белые.

Я не хочу пытаться отговорить ее от этого, поэтому вместо этого я просто беру ее за руку, чтобы помочь выровнять ее шаги.

Она цепляется за мой бицепс, переставляя ноги, как будто боится даже поднять их. Шаг за шагом мы входим в комнату, пока не оказываемся полностью за пределами башни Уиллиса, паря в воздухе, и всего несколько дюймов оргстекла отделяют нас от бесконечной пропасти.

Елена выглядит так, будто вот-вот упадет в обморок. На ее лице в равной степени написаны ужас и восхищение.

— Я не знаю, почему это меня так пугает, — говорит она. — Рассуждая логически, я знаю, что это безопасно, сотни людей каждый день стоят здесь и не падают. Тем не менее, все мое тело кричит на меня.

Ее мышцы напряжены. Она заставляет себя смотреть вниз, даже когда прямо у нас под ногами проносится сажено-серый стриж.

Я не могу не быть впечатлен ее силой воли. Ее желанию раздвинуть собственные границы.

Обычно я делаю то, что для меня естественно. Я не часто заставляю себя делать противоположное тому, что мне нравится.

Наконец, Елена слегка вздыхает и говорит:

— Хорошо, теперь мы можем идти.

Она кажется спокойной и испытывающей облегчение, когда мы направляемся обратно к лифту.

— Может быть, ты просто мазохистка, — поддразниваю я ее.

— Я могла бы быть, — тихо говорит Елена. — Иногда, когда тебе отказывают в обычных удовольствиях… ты находишь другие способы развлечь свой разум.

Она упомянула тот факт, что ее семейная жизнь не была счастливой, хотя она не часто рассказывает мне подробности. Она предпочитает говорить о своем брате, которого она обожает, а не об отце.

Я хочу узнать о ней все, но она хитрая, как коробка с головоломкой, где нужно идеально сложить каждую деталь, чтобы она открылась. Часто, именно тогда, когда я думаю, что мы становимся ближе друг к другу, она снова отстраняется.

Я могу сказать, что ей потребуется много времени, чтобы по-настоящему довериться мне.

Я отвез Елену в дом моей семьи на Мейер Авеню. Это массивный старый викторианский особняк на сильно поросшем лесом участке. Деревья вокруг растут так густо, что при приближении к дому видны только отдельные фрагменты. Детали, которые ты можешь видеть, выглядят не особенно впечатляюще, фронтоны прогибаются с возрастом, а деревянная отделка нуждается в покраске. Окна в свинцовых переплетах выглядят таинственными и темными даже днем.

Но для меня это самый красивый старый дом, который только можно вообразить. Каждая частичка этого дома. Я люблю скрипы и стоны, аромат пыльных штор и промасленных деревянных полов.

Я паркуюсь на улице, чтобы завести Елену внутрь через парадную дверь, а не через подземный гараж. Мы прогуливаемся по палисаднику, в котором полно кустов ароматной сирени, черных вишневых деревьев и самшитовых кленов. Каменная кормушка для птиц отражает круг неба, как зеркало.

Деревянные ступени провисли, покрытые облетевшими цветами сирени. Когда мы раздавливаем их ногами, поднимается этот сладкий аромат, теплый и летний.

— Ты всегда жил здесь? — Елена спрашивает меня.

— Всю мою жизнь. Пока я не переехал в кампус учиться.

— Каково было учиться в колледже? — Елена спрашивает меня. — Прямо как в фильмах?

Я размышляю. До этого месяца я бы сказал, что это было самое счастливое время в моей жизни: я был окружен друзьями, знаменит в своем колледже, занимался любимым видом спорта и почти не обращал внимания на свои занятия. Вечеринки каждые выходные и игры, к которым я относился со всей серьезностью тотальной войны.

Но теперь… все это начинает казаться немного глупым. Я был ребенком, играл в игру. Упиваясь всеобщим вниманием.

Я думаю обо всех этих «дай пять» и похлопываниях по спине, и они больше не кажутся особенно ценными.

Теперь я думаю, что предпочел бы одобрение только одного человека… если бы это был правильный человек.

— Да, это было как в кино, — говорю я ей. — Только еда в кафетерии еще хуже, чем ты думаешь.

Елена улыбается. Она уже узнала, как сильно я люблю поесть.

— Это, должно быть, было тяжело для тебя, — говорит она.

— Так и было. Я почти умер.

Я открываю входную дверь. У меня все еще есть ключ. У всех детей Галло есть ключи. Это всегда будет нашим домом, куда бы мы ни отправились.

— Без охраны? — Елена говорит удивленно.

— Здесь есть сигнализация и камеры, — говорю я ей. — Но у нас нет постоянной охраны.

Она хмурится.

— Твой отец живет здесь один?

— С нашей экономкой.

Я зову Грету, но она не отвечает. Она, вероятно, пошла за продуктами, пользуется возможностью побродить по своим любимым магазинам, пока моего отца нет дома.

— Очень жаль, — говорю я. — Я хотел, чтобы ты с ней познакомилась.

Елена по-прежнему выглядит неуютно из-за отсутствия у нас безопасности, возможно, потому, что дом ее отца все время так тщательно охраняется. Возможно, она права. Когда Данте и Неро жили здесь, это не вызывало беспокойства. Но у нас есть много старых врагов, которые, возможно, все еще затаили обиду.

Я провожу ее по главной части дома — старинной гостиной с портретами давно умерших предков. Библиотеку моего отца, в которой собраны все книги, которые он когда-либо читал.

Затем я показываю ей свою старую комнату, оклеенную плакатами, подписанными Коби Брайантом и Джоном Стоктоном.

— А как насчет Майкла Джордана? — говорит она, поднимая бровь в мою сторону.

— Постера нет, но у меня есть одна из его карточек.

Я показываю ей свою баскетбольную карточку Fleer 1987 года.

— Они сейчас стоят целое состояние? — спрашивает она меня.

— Некоторые из них, не эта. Но я думал, что это было чертовски круто, когда я был ребенком.

Большая часть моей старой мебели все еще здесь, точно такая, какой она была раньше. Включая мою двуспальную кровать, на которой я обычно спал, свесив ноги с края. Я чувствую, что мы с Еленой оба смотрим на аккуратно заправленные покрывала, плотно натянутые на матрас. Между нами возникает забавное напряжение.

Я думаю о том, что моя юная версия меня умерла бы, если бы увидела такую великолепную девушку в моей спальне.

Я не уверен, о чем думает Елена.

Мы целовались на каждом из наших свиданий, но ни один из нас пока не продвинулся дальше. Я пытаюсь относиться с уважением к ее строгой семейной ситуации. Несмотря на мою дисциплину, каждый раз, когда я оказываюсь рядом с ней, я умираю от желания обхватить ее руками.

Чтобы отвлечься, я говорю:

— Позволь мне показать тебе музыкальную комнату.