— Сначала покажите, что есть у вас, — надулся я, — обещать может каждый…

— Я говорю только то, что знаю, — оскорблённо прошмакала старушка. — И…

— Я тоже всегда так говорю, — обрадованно заметил я, — когда вру, особенно.

— И ничего подобного, — буркнула бабуля, — я… — и тут на нас сверху рухнула буря. И Охота.

Я извлёк из кармана талер. Свет, правда несколько потускневший, залил Окольницкий шлях.

— За это, — прокричала надтреснутым голосом старушка. — Я открою дверь.

Почти на голову мне свалилось нечто увесистое, мокрое. — Важно бежать… Обогнать… успеть… — сказал белый заяц у моих ног — он был весь в крови и одно ухо у него было оторвано. Ветер вокруг издал злобный хохот и как-то сгустился.

Лицо у старушонки сделалось хищным, верхняя губа приподнялась, глазки налились тьмой и сделались цвета камня гагата — путеводителя к большим бедам. Бабулька издала короткий звук — будто тявкнула.

На всякий случай я взял зайца на руки. Шерсть его стала густо-багряного цвета — словно камзолы из дома на Ормянской. — Проси её об услуге, — натужно прохрипел заяц. — Побыстрее.

— А дверь? Дверь как же? — потрусил я куняющего зверя.

— Двери тут открываю я, — прикрыв плёночками глаза, заявил бывший брелок. — Ты не забыл заклинание?

— Я прошу об услуге! — развернулся я по щиколотку в грязи. — Слышишь ли ты меня и понимаешь ли?

— В общем-то и слышу и понимаю, — сказала выбирающаяся из кучи хлама лиса. — Но повиноваться я не обязана!

Заяц слабо пошевелил лапами и ткнул меня острым и жёстким пальцем в верхнюю губу, точка от пальца Эстер налилась теплом и запульсировала.

— Но ввиду обязательств, принятых отнюдь не перед тобой, внимательно слушаю и обязуюсь помочь, — не сбавляя темпа, закончила лиса и потёрла морду лапой. — Это несомненно, ибо невозможна.

— Только так с вами и надо, — мстительно заявил я ей и пошёл к дому.

В круг неясного и зыбкого света ворвался столб пыли и обрёл очертания Всадника…

— Лучше не говори о том, что тебя не касается: услышишь то, что тебе не понравится, — сказал он и с размаху пнул лису сапогом, она взвизгнула, отлетела к стене дома и, с силой ударившись о неё, сползла вниз рыжей грудой.

— Ты бы оставил всё это, — сказал я, мысленно ощупывая дом — дверь даже не предвиделась. — Жадность тебя обманет…

— Мы помним тебя, — скрежетали кирпичи неохотно. — Помним, но не понимаем…

— Не говори о том, о чём тебя не спрашивают! — высокомерно просипел Всадник и лишился зуба, звякнув о латы, он шлёпнулся в грязь.

— Несоблюдение гигиены полости рта, — значительно сказал я, — ведёт к необратимым последствиям…

Свет начал меркнуть, монета в моей руке стала чуть теплее — за пределами круга в яростной и клубящейся мгле было слышно, как хищно гогочущая Охота доламывала трамвайчик, одинокие синие и зелёные искорки падали то справа, то слева.

— Отдай мне её, — просипел Всадник, — флейту, мою. Отдай жжеее, она не твоя. Я требую! — и на всей улице, в её немногочисленных усадьбах, захлопали ставни и заскрипели флюгера. Мгла приблизилась — ещё на половину шага.

Всадник всматривался в меня пустыми серыми глазами, обруч на его челе впитывал спасительное мерцание.

— Отдай… — повторил всадник.

— Я не отдаю, я меняюсь, — буркнул я, заяц у меня на руках пошевелился и кашлянул кровью. — Вещь выбрала меня волей случая, что есть закон.

Тёплое пятнышко над моей губой пыхнуло жаром.

— Хитрый хам, — недовольно изрёк Всадник и дёрнул плечом.

— Это что, письмо без подписи, — осведомился я, — или уже поющая телеграмма?

Заяц в моих руках пошевелился и издал тоненький свист. По ногам моим пробежал лютый холод и в левое колено впилась пираньей боль. Я скривился.

— Кто нагл, тот теряет, кто невежда, тот раскаивается, — прокашлял Всадник.

— А кто страшится — спасётся, — закончил я, — немедленно верни мои слёзы…

Всадник испустил клубящийся холодной моросью вздох, я нащупал под рубашкой давешний корешок, и вправду — нечто, подобранное в земле на склоне Каличьей горы, оказалось флейтой — маленькой, старой, недоброй и очень усталой.

Призрак, что стоял меж мной и домом, склонил голову и побарабанил пальцами по эфесу корда, — седые пряди упали на его лицо, жадным оком блеснул кабошон.

— Будь по твоему, стервец, — пробормотал он. — Присягаю именем десятым.

— Уточни, — потребовал я. — Все тысячи-тысяч неназванных имён посмотрели мне в лицо и нехорошо улыбнулись. Мгла прошелестела десятком воробьиных шагов.

— Аллерзееленвинтер! — слетело с губ Всадника, холодный ветер ожёг мне лицо.

Заяц на моих руках вздрогнул.

— Начинай творить закл… — пискнул он и закашлялся.

Всадник протянул мне фиал — горький, игольчатый и морозный даже на вид. Я, в ответ, отдал ему маленький, тёмный и голодный кусок дерева.

Стоило пальцам моим дотронуться до флакона, как я ощутил неимоверный груз — ибо слёзы суетные горьки и тяжелы; печаль сдавила меня слово льдом, вталкивая в бездну тишины — ибо лишь слёзы скорби возвращают душу; сердце моё в который раз захлебнулось болью, и я упал на колени, чуть не выронив сосуд — ведь слёзы тщеславия тяжелы и бесполезны, да и кто сказал, что слёзы легки? Кто ответил, что тяжелее обходиться без них? Про это мне неизвестно.

Боль терзала мои колени и запястья, в затылке ломило, слева в спину будто впилось маленькое голодное существо с острыми зубами.

Флейта над моею головой издала хриплый и непристойный звук.

— Я непременно поштараюсь быть виновницей твоего пошрамления! — заявила лиса, явившись как всегда из полумрака, шерсть на ней свалялась, с брюха капала кровь, а одну лапу хищница волочила по грязи. В зубах лиса несла игрушку — красные кафтан и колпак, синие штаны, мяконькие сапожки, белая борода, серый мешочек. «Песочный человек!» — вспомнил я.

— Твоя наглошть, клевета и грубошти будут фричиной тфоих же жатруднений, — провыла она Всаднику и выплюнула мне под ноги несколько погрызенного Песочника.

— Sandmann, lieber Sandmann, es ist noch nicht soweit![143] — прозвенело в тумане.

— Ха! — изрёк Всадник, ныне спешившийся, и стоящий над землёю на туманной «подушке». — Почему не погремушку?

— Ты бы оглох, — самодовольно высказалась лиса, придерживая Сандманна изящной лапой.

— Ха! — сказал Всадник ещё раз и покинул пределы света. — Мразь!!! — донеслось снаружи.

Было слышно, как всхрапнул, а потом заржал конь, звякнула сбруя, обрадовались тьма и Охота, и попытался запеть Рог. Туман стал тяжким и холодным, а свет иссякающим.

Лиса церемонно обратилась ко мне:

— Чего ты встал пеньком, дурень?!

— Так всё вежливо, — отозвался я, потирая одну заледеневшую ногу о другую. — Боюсь потеряться.

— Именно это сейчас и случится, — протявкала истекающая кровавыми каплями лиса. — Говори слова! Начинай же! Ты вечно тянешь! — закончили они вместе с зайцем.

— Один для веселья, второй для радости, — несколько растерянно начал я и услыхал как внутри, под сердцем, ударил колокол.

— Третий и четвертый — прогнать печаль, пятый, шестой — прогнать бесполезный гнев, семь, восемь, девять — держаться недолго, — и тут я услыхал вновь, как тяжело и страшно внутри меня шевелится звон, раздирая мне рёбра он грянул раз, другой и третий. Спина заболела отчаянной визгливой болью. — Девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один, — закончил я. — Тёмные дни теперь ушли!

И тут тьма разразилась воем.

— Измена-а-а! — протяжно выли сразу несколько голосов. — Исспооортилл! Он испортил её ооо! Аой!

— Лучше взять игрушку, — пробормотала лиса. — В ней твоё спасение…

Заяц выскользнул из моих рук и с заметным усилием принял более человеческий облик. Лиса, вздохнув и окрасив глинистое месиво красными каплями, натянула на себя личину старухи — карга была бледна и лишилась зелёной мантильи.

— Моя услуга будет оплачена? — поинтересовалась она. Заяц налёг на стену — кирпичи ответили ему смешками. Он забубнил нечто старое — запах фиалок был ему ответом, мимолётный и прекрасно-ранящий.