Но поздно, поздно — мне становится жарко, я покрываюсь холодной испариной, кружится голова, я успеваю добрести до стула, чтобы присесть — мраморная столешница выскальзывает из-под пальцев. Я хватаю ртом воздух…, а вдоха нет и нет. Проклятое зелье ударяет мне в голову. Пол в кухне становится покатым и скользким, ноги мягкими. Подо мной скрежещут синие черепки…

Всегда под действием специфика[18] я слышу колокол, он глухо и печально гудит где-то в солнечном сплетении, забирая гулом и вибрацией всё больше и больше меня; почти всегда я успеваю увидеть быструю тёмную реку, стиснутую серыми каменными набережными, вздыбленный горбатый мост над нею и спину позеленевшего от времени ангела — по быстрым темным водам плывет одинокий венок, в пустом небе раскатывается звон, незримые, в вышине печалятся дикие гуси. Далее — всегда тени и невнятные речи, кто ищет выхода, кто хочет уйти как можно дальше…

Взвизгивает мясорубка — я пытаюсь ухватиться за нее и кручу вал в обратном направлении — нож съезжает с крепления.

Откуда-то извне слышен голос. Похоже, говорю я, вернее мой рот, мой язык рычат и пришепетывают старыми словами.

Успеваю заметить бабушку — она открывает плиту, в духовом шкафу которой преет каша, и резким движением выплескивает на раскаленные кирпичи остатки зелья из медной кастрюльки. Валит пар. Я вою. Меня уносит куда-то вверх. Кажется, я падаю. Хрустят осколки чашки.

Провидческий дар передан безумцам и детям. Об этом знают все, кому надо. Многие пользуются.

Я прихожу в себя на полу. Сквозь верхний край окна виден растущий во внутреннем дворике орех — голые, чёрные, мятежные ветви на фоне фиолетового неба.

Дует, лежать очень жёстко. На лбу у меня холодный компресс, ноги укрыты пледом. Рядом сидит Вакса и неодобрительно поглядывая в мою сторону, трёт лапой свою чёрную, бархатную морду. Завидев мой взгляд, Вакса коротко мяукает, виднеется розоватая пасть.

Откуда-то сверху раздается бабушкин голос.

— Я должна извиниться…. Должна была знать… Вставай. Ждёт тебя сурприза.

Как-то раз — в иную Вигилию, бабушка выставила нас прогуляться перед домом и попутно приказала найти «сурпризу». Было морозно, хоть и не слишком, шёл снежок, и «сурпризы» мы так и не нашли, хотя перерыли весь двор. Наверно, хотела нас занять перед рождественским ужином, когда все дети несносны.

Памятуя о той «сурпризе», я медленно встаю, голова кружится, ноги кажутся какими-то хрупкими. Теперь знание было и у меня. Лучше бы его не было…

Осторожно перебирая руками по столу, я добираюсь до стула и плюхаюсь на него, даже и не думая дуть или махать. Бабушка ставит передо мной тарелочку с высокими многослойными бутербродами, плетёнку с двумя гигантскими эклерами. Моё недовольство начинает таять.

Фигурное катание окончилось, бабушка выключила телевизор. Кухня умиротворена. Огромная бадья с борщом отдувается рядом с казаном бигоса, отбулькивает последнее судок с кроликом, разнося по кухне сладкую дымку чернослива, корзинка с уложенной в ней кровянкой перевешена на крюк над окном, на подоконнике под нею мнется с лапы на лапу Вакса, нервно обкусывая лимонную мяту.

В холодильнике стынет зелёный соус, ждут воссоединения в единое целое колобок под льняной салфеткой и тщательно вымешанный паштет, в печке вздыхают каша и грибной рулет.

На одиноко рассеивающей тьму конфорке старый медный кофейник с натужными хрипами выдувает пузыри. Бабушка гасит огонь и разливает кофе по чашкам: мне — большая чашка, сахар, молоко, столовая ложка какао, себе — капелька сливок в небольшую чашку горького кофе.

— Должен знать, — говорит она мне, сосредоточенно прихлебывая. — То ненормалне. Была вся в страхе.

— А я-то, — отвечаю я, уничтожая бутерброд за бутербродом.

Бабушка допивает кофе, чашка звякает о блюдце, стул елозит по полу — все звуки кажутся мне гулкими. Раздается звяканье ключей, недовольное покашливание и скрип дверок — бабушка открывает буфет. Помимо склянок со всякими душистыми припасами и жестянки с облупившейся надписью «СоСоА» на стол является небольшой мешочек из вытертой до состояния батиста замши, в нем карты, расписанные странными рисунками.

— До начала паштет, — произносит бабушка и идет к холодильнику.

Двери в изобилие распахиваются. Силуэт бабушки, обрамленный неярким светом, клонится книзу, из многообразия кастрюль, мисок, кастрюлек она извлекает дощечку с чем-то округлым, накрытым застиранной льняной салфеткой. Бабушка выпрямляется, ногой закрывает холодильник и разворачивается, собираясь двигаться к столу, как вдруг со стороны входа — двери на «балкону», раздается глухой голос: «…анна …елена». И кто-то стучит в хлипкие двери. Хлопают открытые рамы окон, звякают стекла. В недрах темной квартиры включается само-собою радио — сладким голосом славословит снегопад Адамо.

Бабушка замирает, не закончив шаг — и вовремя — путь ей неожиданно пересекает лиса, взявшаяся из ниоткуда.

Происходит смятение: лиса коротко тявкает, Вакса, дотоле неподвижно восседавшая на подоконнике в обрывках мяты, фыркнув что-то напоминающее: «Воры!», прыгает сверху на юркого хищника.

Лиса, отчетливо смеясь, исчезает во тьме, истаивая словно дым, бабушка вздрагивает и роняет колобок — он падает на половицы старой кухни со странным костяным стуком, я, порываясь встать, смахиваю на пол блюдце, жестянку с какао и что-то еще, свет окончательно гаснет.

Вновь становится тихо.

Я нащупываю спички, тарахтя ими словно кастаньетами, нахожу шандал. С шипением и треском разгорается огонек, пламя брызжет синими искрами.

Бабушка возвышается на фоне окна, неподвижная, словно Ниоба.

— Шукай под столом, — говорит она.

Лезть под стол мне не приходится, тёмный круглый предмет валяется в шаге от меня, я наклоняю шандал — горячий парафин почему-то капает не вниз, а мне на пальцы, вздрагивающий огонек свечи выхватывает кусок пола.

На полосатом бабушкином коврике, поверх крашеных в вишнёвый цвет половиц лежит голова — молодой мужчина, крупные, как у бабушки, зелёные глаза не мигая смотрят на меня в упор с длинного бледного лица, тёмно-каштановые волосы прилипли к вискам и высокому лбу, над красиво очерченным крупным ртом родинка — знак рокового сердца.

Свеча гаснет. Я снова слышу колокол… Быстрая река несет не венок — голову. Ангел, обдуваемый гусиными криками из поднебесья, склоняет темно-рыжий затылок…

— Довольно, — далеко, из другого измерения говорит бабушка. — То маре́ние.

Зажигается свет, радостно хрюкнув, встаёт в строй холодильник, радио умолкает — на полу, который я вчера вместе с братом и сестрой вымел и вымыл, лежит кусок теста, достаточно остывший в холодильнике.

Из открытой банки какао на него осыпалась тёмная шоколадная пыльца, блюдце не разбилось — оно лежит на полу кверху дном, показывая клеймо с орлом. Третий предмет, сброшенный мною со стола — бабушкин кисет с картами, из него выпала яркая картинка. С неё на меня смотрит улыбающаяся лиса: «Лукавый дом. Люби ближнего, но не давайся ему в обман»[19].

Раскатывание теста, ополоснутого «в трех водах» происходит в молчании, я шугаю скалкой, пытаясь отогнать память о взгляде с пола, бабушка, искоса поглядывающая на меня точно такими же глазами, посыпает тесто мукой и помешивает зажарку в сковороде, приворачивает кран — все будто бы одновременно и легко, как дирижер.

Мы разрываем тесто на два листа, подспудно я ожидаю крови, но ее нет. Бабушка укладывает лист в сытно лоснящуюся форму, парусом в штиль тесто лениво свисает из формы — внутрь мы кладем паштет, кусочки обжаренного мяса, снова паштет, снова мясо, вареные яйца, чуточку зелени. Наконец сверху все это бережно укрывается вторым листом теста — бабушка подтыкает лист по краям формы, словно одеяло. Перекрестив форму, бабушка делает, мастерски орудуя темным ножом с костяной ручкой, в середине пирога отверстие, вставляет туда свернутую фунтиком грубую пергаментную бумагу — это «труба». Не дрогнув, засандаливает в эту «трубу» стакан коньяка. И благоухающий «Белым аистом» паштет уплывает в раскаленную духовку.