Я послушно раздеваюсь, в кухне стужа и все тело идет пупырышками.
— Надевай все навыворот, — командует бабушка, как-то странно расхаживая вокруг меня.
— Тогда меня побьют, — робко замечаю я, рассчитывая, что бабушка сошла с ума не до конца.
— Не наденешь — могут забить… — отвечает бабушка, швыряя мне под ноги какую-то пыль.
При всём этом она ещё и бурчит нечто такое, от чего у меня моментально вспыхивает боль в спине.
— Закрой глаза!!! — кричит вдруг бабушка, снимает с себя плед и взмахнув им словно мулетой, швыряет на меня.
Глаза я не закрыл, мне было интересно. Плед упал на меня клетчатой волной и обдал запахом яблок, табака с черносливом и духов «Быть может» — бабушкиным духом. На минутку мне показалось, что сижу я под яблоней.
«Пенал» взрывается целой гаммой разнообразнейших стуков. Бабушка, одетая в нечто синее, длинное, мерцающее серебром, необычайно быстро для своих лет подходит к пеналу, крестится, оглаживает тёмную дверь, словно нажимая невидимые точки, и распахивает её…
Я сразу пожалел о том, что так и не закрыл глаза — из пенала навстречу бабушке шагнула она же… только лет на шестьдесят моложе. Все в той же синей с серебром хламиде. Такая же рослая и осанистая, с теми же крупными ласковыми руками, с такими же глазами и волосами — только у бабушкиной визави кудри тёмно-рыжие, того самого цвета, что во всех палаццо Серениссимы поэты уподобляли цвету золота и мёда или же горящим лучам солнечным. А глаза, освещающие мягким зеленым сиянием свежее румяное лицо, кажутся огромными.
«Фрэз, — вспомнил я. — Земляника»…
Именно так назвалась коробочка из-под пудры… я как-то нашел ее на шкафу, пустую и печальную. Отнес бабушке, она покрутила ее в руках, провела пальцами по краю черной лаковой крышечки — словно приласкала и сказала: «Моя пуделка… Отнеси обратно… То из инней жизни».
С минуту молодая и старая женщины постояли друг против друга, бабушка держала в пальцах, полную тёмным напитком, тяжёлую даже на вид рюмку из синего стекла, впитавшего в себя свет еще во времена, когда младший Кранах воплощал на холсте фиалковые очи Прекрасной Литвинки…
Бабушка сделала небольшой глоток и протянула своему двойнику, та постояла мгновение — прошлась пальцами по груди, щекам, тяжелым каштановым прядям, вздохнула, взяла рюмку, допила до дна… и исчезла. Бабушка покачнулась и скрестила руки на груди, лицо ее вздрогнуло и окуталось легким флёром тумана, словно вуалью.
Из разверстого пенала выскочил черный зверёк и, царапая когтями паркет, умчался вглубь квартиры; путь его отмечало шипение.
Я еще раз пожалел, что не закрыл глаза.
Из пенала повеяло чем то нежным, мне вдруг показалось, что очень далеко в белой башенке, кто-то поет грустную колыбельную, цветут липы и прохладой веет от заводи с кувшинками…
— Mere Lucine, — сказала старая женщина, окутанная туманом, чуть похожая на мою бабушку — во имя жизни нынешней и будущей, огради от Зла.
Оттуда же, из пенала, где покоился наш «спекулум» — Зеркало, так манившее меня даже сейчас, простерлась мерцающая серебряная рука, нежно огладила бабушкину щеку и голос — низкий и проникновенный, прошептал или пророкотал: «Ты знаешь, что делать, будь же осторожна…»
«Таким голосом наверняка зовут к солнцу прорастающие травы…», — подумал я.
Туман рассеялся. Дверь пенала захлопнулась. Бабушка провела по ней рукой.
— Вылазь, — сказала она. — Шамлосник псотный… Когда будешь слушаться? У нас в работе бланка.
— Да-да, — сказал я угодливо, выпутываясь из пледа. — А…
— Нет и крест… — отрубила бабушка, обернувшись опять своим пледом, словно летучая мышь крыльями. — Никаких ответов. За знание надо платить. Поглёндай в бланку…
Шестая карта всегда остается лежать рубашкой вверх, на колоде.
Почему-то, когда бабушка учила меня гадать и произносила: «На колоде», мне всегда представлялась плаха — длинная колода, срубленное осиновое дерево с чуть серебрящейся корой в раскисшей желтой глине, и темный длинный меч с яркими алыми брызгами на нем… И рубашка — щегольской батист: белый до синевы, брюссельские кружева, в манжет вплетены рыжие кудрявые волосинки — на память и во спасение… Увы. Все это забрызгано подсыхающими багряными пятнами, втоптано в расквашенную грязь…
Последней бланкой оказывается Коса: верный вестник грядущей беды.
Её удел — злосчастья. Вызовы и удары, жестокость, зубная боль и глаза непреклонные — обязательно светлые.
Несчастный случай, увечье, авария, ссора, спор до драки — всё это Коса и лихо рядом с нею. Если она вдали от карты кверента — то просит не рисковать, избегать и не форсить.
Если совсем рядом — внезапный выход из безвыходной ситуации, потаённая дверца в тупике, молния и озарение — почти что смерть.
— Понял, что показали бланки? Имеешь знание? — спросила бабушка, складывая плед уголок на уголок, в четыре раза. В квартире было тихо и тепло. Пахло цветами, апельсинами, пряниками и хвоей, пробивался запах мастики.
— Ничего нового, — раздумчиво ответил я. Разве что открыли Книгу. Но тоже мне новая новина…, будто в жэк сходили…
— Ты, я понимаю, всегда в жэке маеш разговоры с кролями? — невозмутимо спросила бабушка.
— Ну, кроли мне кран не чинили… — ответил я. — Что там говорить про бланки… Ожидание, праздник, выбор, препятствие, тайна и на закуску — не рискуйте. Ничего конкретного. Вход-выход… Где знание?…
— Ты таки не дорос, да! — высокомерно заявила бабушка. — А я ждала…
— У нас в классе есть и пониже, — обидчиво заметил я.
— Ты вот послушай, скажу я, — и бабушка начала перематывать спутанные клубки. — Мы все приложили старания, кто какие смог, и узнали, что на свенте-празднике будет у тебя ризыкова ситуация, далее выбор и откроется тайна, не без перешкоды[100]. Но ты того ждёшь, и это верно. И выход раптовый, чили вход… Такое.
— Чудовное веселье! Все входят, выходят, ещё и с угрозами — это первый трамвай какой-то.
— Всякий видит своё, — равнодушно отметила бабушка. — Крот — нору.
— Да, но мы ничего не знаем про угрозу, знаем только, что она будет… — сказал я, оправдываясь.
— Только… — фыркнула бабушка. — Только… Многие из людей не знают и трети тего.
— И спят спокойно… — продолжил я.
— В земле сырой, — закончила бабушка. Она смотала клубки, положила их в корзинку с крышкой и убрала корзинку в тумбу под телевизором.
Я в это время переодевал обратно вывернутые вещи.
«Слава Богу, не побили»… Одевшись, передёргиваюсь — за стеной наша соседка жадно глотает но-шпу, корчась от почечной колики… Дела ее очень плохи.
Кто-то надрывно кричит, очень далеко, наверное в соседнем доме.
«Рак, — вдруг понял я. — У него рак, уж очень ему больно, а он пьет, думает, что от водки станет легче… и печенка уже просто в легком — так разрослась…» Начали доноситься другие мысли и голоса, и все они были о болезнях, смерти, чьих-то кошмарах. Сквозь половицы темно-серыми струйками дыма полезли Гости, формируясь в призрачные фигуры, печально глядели они на меня и шептали-шептали-шептали, оглядываясь и жестикулируя.
Я с размаху сел на пол, закрыл уши руками и раскачиваясь, заверещал:
— Нет-нет-нет!!! Прочь, идите вон!!! Не хочу ничего слышать. Не хочу. Я маленький…
— Конкретное… Матер долороза, — сказала бабушка укоризненно. — Нету в мире ничего конкретного, Лесик. То так люди, э-э-э договорились, как говорит твоя мама.
Она подошла, поставила меня на ноги и, что-то нашептывая, провела рукой сначала возле лица, затем повернула меня и с силой начала тереть спину, ноги, будто смахивала пыль.
Голоса стихли. Не до конца, правда…
— Хорошо, — сказал я, убрав руки. — Ничего не слышно. Почти.
— Ну, я довольна, — заявила бабушка и перекрестилась. — Хвала Богу. Он тебя не покинул.
— Да? — спросил я подозрительно. — И как вы это обнаружили?
Можешь чувствовать боль… — ответила она, тщательно споласкивая руки.
