Подошедшая сзади бабушка, задумчиво похрустев капустой, пробурчала:

— Тылко стала и уже — добырайте.

Молочные ряды с штабелями желто-белых ломтей творога, настоящего, ароматного жирного творога с марлевой штриховкой на крохком боку.

— Добрый сыр, — философски произносила в пространство обернутая накрахмаленным фартуком торговка — только звудженый… Хлопчик, — обратилась она ко мне. — А ну скуштуй сыр!

Я важно попробовал, творог был сладковатый. И вдруг знание, эта хищная тварь в моей душе, распростерла свои тенелюбивые крылья перед моими глазами, в голове зазвенело, захотелось плакать и стало очень жарко.

— Тётя, не ездите в Раву, — сказал я, поскользнулся и упал, больно ударившись плечом о прилавок.

— Тю, — ответила торговка. — А ты как знаешь, где я еду?

Бабушка помогла мне встать, отряхнула куртку, подтолкнув меня вперед, сказала дебелой продавщице стылым тоном:

— То хоть не садись к печке.

— Малахольные! — ответила баба. — Геть!

…Колбасы и красные от жадности селяне, рулоны сала, птица, мясо, овощи, пучки зелени и примерзшие к ним навсегда старушки, веники…

— Ну конечно, — мрачно сказала бабушка, — где же ей фиглевать[41], как не тут.

В диаметре пяти метров запах пива вытеснил все остальные ароматы рынка. Перед нами во всю красу развернулся ларёк-наливайка. Сейчас они, ларьки эти, уже не те, что прежде, а ведь многие помнят.

К замызганному бело-синему рундучку змеилась очередь человек в шесть, трое были с бидонами, вбитая годами в серый пуховой платок женщина — с ведром. Замыкали цепочку два мятых интеллигента с вытертыми портфелями-дипломатами.

На вывеске заведеньица тулилась пара совершенно пьяных на вид, синхронно гадящих голубей.

Внутри киоска, словно императрица в карете, сидела, а вернее восседала немаленькая, густо накрашенная тётка в старом чёрном тулупе, перчатках с обрезанными пальцами, с короной из накрахмаленного полотна на голове. Поверх тулупа был напялен заляпанный пивом фартук, отчего дама смахивала на пингвина и немного на кита. Сердитого и страдающего. Глубоким голосом она переругивалась с бидоном, вернее с высоким странноватым светловолосым парнем, который тыкал пальцем в свою тару и что-то возмущенно вывизгивал.

— Шо, — рычала на него женщина из кислого полумрака, — повылазило с утра? Хто недолил? Ты сам недолил, недошиток. Катай, пока каталки не отбила, будешь другой раз варнякать — я твой бидон тебе на рыло натяну.

Парень ретировался, распугивая упитых птиц.

Два других посетителя безропотно покинули ларёк, унося явно неполные бидоны. Отойдя на пару шагов, один сказал другому:

— Ото така курва мать. Недолив, Вася…

— Я всё чую!!! — рявкнула тётка из киоска. — Мама твоя была курва, пойми!!!

Перед окошком замялась бабуля с ведром.

— То обратно вы? — ласковым и злым голосом спросила её продавщица, бабка вздохнула.

— Та не сопите, не сопите, у меня от вас пиво киснет и гро́ши разбегаются, ходите и ходите тут и сопите… в платке… Давайте вже свою цистерну, — еле сдерживаясь, проговорила торговка.

Через некоторое время дверца под прилавком приоткрылась и благодарная бабуля, забирая своё мятое цеберко, продребезжала:

— Лоруся, золотко. Цём. Цём. Дайте тебе Бо…

— А вот этого не надо, — сухо сказала продавщица. — Идите, Кравчукова, идите. Придете сегодня ще раз — сложу в ведро.

Вопрос с прослойкой был решен кратко.

В обмен на нечто из вытертого дипломата итээровцы, обскубанные семьями и безвременьем, получили по паре литровых кружек благоухающего пива.

— Только быстро! — понизив голос велела тётка. — Шоб не застукали.

— Та мы, та мы — радостно заблеяли очкарики. — Чуть шо и сливаемся с местностью, мы ж десант, морские волки.

— Собаки вы дикие, — жалостливо сказала продавщица им вслед и увидела нас.

— А-а-а, — начала она где-то с низкого ми. Кашлянула. — Ага, ага, — попрактиковалась в уверенном меццо. — Хух!!!

— Гутен морген! — весело сказала бабушка. — Я смотрю, ты в делах.

— Гутен таг, майне даме, — ответила пивная фея и поправила заколки, держащие корону. — Какие дела, тётя Лена, какие дела — дела знаете у кого, у нас тут делишки.

— Лора, как спина? — спросила бабушка очень будничным тоном.

— Вечером немеет — ответила Лора. — А утром еле сползаю с тахты. Вы ж в курсе — пока все переваришь. То, сё…

— Я тебе принесла специфик, — роясь в сумке сказала бабушка. — Но, власьне, пройди курс, ты ж не дзецко.

— Ой, — сказала Лора. — Ой, тётя Лена, ну вы просто чудо.

— Чудо у нас ты, — ответила бабушка, выставив на прилавок маленькую склянку из темного стекла.

— Ой, данке шён, данке шён, я такая благодарная, такая благодарная — нет слов, — хрипло проговорила Лора, ухватив баночку, только мелькнули красные пальцы в черных перчатках. Бабушка закурила.

— Как у вас, тётя Лена, как девочки? — спросила Лора.

— Девочки дивуют, — ответила бабушка, попыхивая «Опалом».

Голуби на крыше ларька вдруг завозились, забили крыльями, издали разом булькающий звук и усеяли прилавок каплями помета.

— Когда они уже просрутся насмерть, — раздражённо сказала Лора и брызнула на улицу чем-то зелёным. Дар вступил в свои права, с мягким стуком рядом с киоском шлёпнулись в лужу две тушки.

— Это очень жестоко, — храбро сказал я. — Они ведь даже не галки.

— Это Лесик? Кляйне шпицель[42]? — удивилась Лора. — Ты смотри, а, тётя Лена, вчера ещё его рвало от майонеза, а сегодня уже есть своё мнение.

— Меня рвало не от майонеза, — уклончиво возразил я.

— То тётя Лора шуткует, Лесик, — просмеялась продавщица. — Ты так добре видишь в воде. Подойди ближе — я тебя полоскочу. Ком-ком.

— Лора, зась, — безапелляционно сказала бабушка, окутанная духовитым дымом «Опала», — он еще маленький. Мы к тебе с просьбой, — продолжила она.

— Говорите, тётя Лена, говорите — вам я «нет» не скажу, — продолжила смеяться Лора.

— Нам бы, Лора, флейту, — и бабушка пыхнула дымом прямо Лоре в глаза. Сквозь эту пелену было видно, как та занервничала.

— Тётя Лена, я даже не знаю, — сказала она и опустила руки под прилавок.

— А руки ты не прячь, — сказала бабушка очень тихо. — Он скоро явится и найдёт, по чьим рукам надавать.

Лора издала нечто очень похожее на голубиное бульканье.

— Нет, нет, нет, — сказала она, — неможливо такое, тётя Лена, абсолютне, верботен… Вы что?… Нет. Он же ж умер, совсем умер тот раз… отлетел. Или не совсем?

— Да не суетись, — досадливо сказала бабушка, культурненько втаптывая окурок в лужу. — И я знала. Да и Лесик видел. Говорю тебе — дай флоерку. Он же поперве к тебе придет за ней, а так скажешь: «У меня нет», и то будет за истину.

— Я должна подумать, туда-сюда, как-то… — торопливо сказала Лора, лицо её перекосилось, и она гаркнула. — Куда прёшься!!!?

Бабушка обернулась, прямо за нами возвышался сизоносый алкаш поэтичного вида, с канистрой.

— Лорик, — сказал он. — Горю! Палаю! Накапай…

— Зара[43] я накапаю, — взревела Лора, голосом, от которого, из-под ларька брызганули во все стороны воробьи. — Я так накапаю, захилитаешься… алкохолик!

Алкаш радостно загыгыкал и протянул ей канистру, чуть не задев мою голову.

Лора протянула руку. Мне на минуту показалось, что кожа на ней позеленела, пальцы удлинились и соединились перепонками. На секунду все вокруг искривилось, отчетливо стал слышен плеск волн.

— Одсунься[44], Лесик, — тихонько сказала бабушка. Глухо стукнула об землю канистра, около неё растерянно затоптался довольно обскубанный голубь, припадая на левую лапу.

— И вот увидите, тётя Лена, теперь не отойдет ни на шаг — будет тут лазить, лазить и срать мне на голову, — сварливо сказала Лора. — Лесик, сходи закинь его канистру.