— Ну и выбросьте еще две… — говорю спокойно, но чувствую, вот-вот взорвусь…
И вдруг — звонок. Входят приятели Юрия Сергеевича — театральный художник и оркестровщик. Работа, конечно, побоку, и я собираюсь уходить.
— Куда вы, — удерживает Сахновский, — разве нельзя посидеть так просто, без работы? Выпьем, закусим.
После того как мы выпили и закусили, Юрий Сергеевич подошел к роялю, взял листок с моими стихами и стал что-то подбирать. Потом, уже улыбаясь, сказал:
— А знаете, это хорошо, шесть строк… Вот здесь слегка изменим слова, может быть, одно-два слова повторю… Да, шесть строк — это хорошо, но семь — это абсурд! Седьмую долой!
Я отмалчиваюсь (рад, что две строчки амнистированы!) и на сей раз окончательно ухожу, хотя гости — люди неординарные и разговор что ни час становится интереснее и оживленнее, но уже три часа ночи. А в шесть утра звонит телефон. Просыпаюсь…
— Алексей Григорьевич? Знаете, седьмая строчка у вас — просто замечательная вещь! Я там придумал…
И он долго не давал мне спать, объясняя прелесть семи строчной музыкальной формы…
И я понял: этому талантливому, но уставшему серьезному музыканту скучно было возиться с моей опереттой, и только в веселом «послетрапезном» настроении он мог творить веселую музыку! С тех пор я приносил ему стихи только после обеда или ужина, и тогда работа была увлекательной и продуктивной, все указания его были остроумны, все требования исполнимы!
К тому времени, когда театр выпустил оперетту «Женихи», у нас с Юрием Сергеевичем дело подошло к концу, и нас пригласили к двенадцати часам дня читать и играть труппе пьесу и музыку нашего «Людовика».
И вот уже первое мое с театром «разнопонимание». В назначенный день я, как всегда, за четверть часа до начала был в театре. Оказалось, что я первый. В двенадцать пришел Сахновский. В половине первого — артист Друц.
— Скажите, пожалуйста, — робко спросил я, — читка назначена на сегодня или я перепутал?
— А как же? Назначена.
— Вероятно, на час?
— Нет, на двенадцать.
— Так почему же… Отчего же… никого? А?
— Как — никого? А я? — сострил Друц, потом прекрасно игравший в «Людовике», и милостиво добавил:
— Не волнуйтесь, к часу соберутся. У нас всегда так.
И верно, к часу если не собрались, то, во всяком случае, начали собираться…
Хотя со всеми «премьерами» театра я был хорошо знаком, мы часто встречались в концертах и каждое лето по утрам — в саду «Эрмитаж», где наши театры стояли рядом, но все-таки я волновался и боялся, не найдут ли они мою пьесу «неопереточной». Однако читка окончилась благополучно: комедия труппе понравилась. Музыка была признана приятной, местами мелодичной, местами пародийной, чего мы и добивались.
И начались репетиции. Хотя традиция опаздывания на них осталась незыблемой, во всем остальном, к моему приятному разочарованию, работать было легко.
Правда, иногда мой текст, мои шутки погибали под ливнем доморощенных острот и каламбуров, и, конечно, первое место среди выдумщиков занимал Григорий Маркович Ярон. Каждое нейтральное слово в пьесе рождало в его мозгу шутку, каждая шутка перерождалась в анекдот, каждый анекдот превращался в буффонаду, и я дрался против одного, соглашался с другим и радовался третьему его изобретению! И надо сказать, что его находки, внешний вид и игра очень помогли успеху пьесы. Фонтан юмора несколько упрощенного характера и меньшего масштаба бил из недр фантазии Владимира Сергеевича Володина.
Пьеса изменялась, наливалась, распухала от острот, новых, старых и старинных; их извергали из себя все — премьеры (комические, лирические и танцевальные), хористы, статисты, бутафоры, осветители и рабочие! И отвести эти вулканические извержения я был не в силах: как я ни боролся с ними, кое-какие остроты времен даже не Людовика, а Навуходоносора мертвой хваткой впились в текст…
Тем не менее Григорий Маркович Ярон в своей книге «О любимом жанре» пишет:
«Большой успех имела третья постановка этого сезона — «Людовик …надцатый». Думаю, что этот успех определялся главным образом сатирическим характером комедии и отличной игрой Бах, Лазаревой, Володина, Грановской, вырвавшихся наконец из плена ходульных графов и куртизанок. Да и не только премьеры — молодежь, обычно игравшая в менее «шикарных» ролях или только подыгрывавшая, на сей раз с явным удовольствием высмеивала этих «аристократов второго ранга».
Герой комедии Макар Семенович Флюс — человек многогранный, вернее, трехгранный. Первая грань — зубной врач (общественное положение! Трудовой элемент!), вторая — спекулянт мануфактурой (материальное благополучие!) и третья — романтик (для души!). Он влюблен в романы Дюма. Пудреные парики, придворные балы, менуэты заставляют его завидовать героям этих романов, а смерть на дуэли представляется ему идеалом красивой жизни. Ему настолько не нравится наша обыденность, что он даже не согласен на брак дочери только потому, что жених, инженер, не умеет фехтовать… Сам он на старости лет учится французскому языку у гувернантки своего сына, так как мечта его жизни — прочитать романы Дюма в подлиннике.
К концу первого акта Флюс засыпает, держа в одной руке книгу купли-продажи, а в другой «Ожерелье королевы». И во втором действии он во сне оказывается при дворе Людовика… Какого? Ведь их было восемнадцать! Но это не интересует Флюса, в истории он не разбирается. И пьеса называлась «Людовик …надцатый».
При дворе этого …надцатого бедняга Флюс — теперь уже «де Флюсс, придворный дантист» — претерпевает ряд злоключений. За недостаточно элегантное обращение с дамой его вызывают на дуэль, за слишком элегантное — бьют палкой. Он видит, как расфуфыренная маркиза чешет спину о косяк двери — ее заедают! Он слышит, как комендант дворца «приглашает» старого виконта в тюрьму за то, что тот позволил себе выиграть у короля в карты небольшую сумму, и тут же видит, как другой маркиз стреляется, потому что проиграл королю все свое состояние. «Я даже не уверен, что хорошо остаться при своих», — замечает «де Флюсс»… После ряда комических положений, в которые он попадает, мечта его жизни сбывается, и зубной врач становится мушкетером, но по приказу Людовика …надцатого его сажают в Бастилию…
Под непрерывный хохот зрителей шел этот акт оперетты. И с каким удовольствием Татьяна Бах — эта, казалось, прирожденная Сильва и Марица — играла две роли: старую деву, француженку-гувернантку, и во сне Флюса — королеву Франции; как Володин — в первом действии пациент Флюса, киноактер, — во втором виртуозно пародировал сластолюбца-короля; и как, доводя игру до грани буффонады, Ярон заставлял своего героя страдать при каждой придворной пакости и мечтать о возвращении на Малую Бронную; его вопль: «Малая Бронная, где ты?!» — стал популярной фразой у москвичей.
Когда Флюс в третьем действии просыпается, он уже понимает, что на московской Малой Бронной люди живут удобнее, уютнее, чище и честнее, чем в Венсенском дворце…
Спектакль, как говорят, имел прекрасную прессу. Мне, конечно, огромную радость доставили и слова, которые сказал мне лично Анатолий Васильевич Луначарский, и его статья «Эхо Октября в театре» в «Вечерней Москве» 16 мая 1928 года, где он писал:
«Драматические театры, конечно, двинулись в направлении нового социального содержания. Даже оперетта сделала несколько интересных шагов: и водевиль с пением «Женихи» и в особенности «Людовик …надцатый» — это все маленькие шажки в какую-то совершенно новую сторону, либо к чисто русской бытовой оперетте (хорошо!), либо к своего рода аристофановской музыкальной комедии (очень и очень хорошо!), на которую пока еще слабые, но все же остроумные намеки даны создателями…»
После этого спектакля меня пригласили в театр главным режиссером. И тут бы мне наслаждаться успехом пьесы у зрителей и в театре. Но судьба, проказница-шалунья, всегда подставляла мне ножку в самые неподходящие моменты: премьера была пятого мая, а седьмого я заболел скарлатиной! Подходящая болезнь для солидного главного режиссера! И повезли меня, сорокалетнего дядю, в карете скорой помощи в детское отделение Боткинской больницы, и там я семь раз умирал от семи осложнений, вплоть до острого помешательства на почве интоксикации. Главным персонажем в моем бреде был маленький человек: он днем и ночью дразнил меня то из-за занавески на стеклянной двери, то из-под стола, то из отдушины под потолком… Это был мой друг Ярон!
