А как любили работать с ним криводжиммистские танцоры и танцующие нетанцоры!

И он, оказывается, радостно вспоминал «Джимми» Откуда я знаю? Из маленького интервью у меня дома:

— Касьян Ярославич, вспоминаете вы хоть изредка работу в «Джимми?»

— Конечно! Потому что это был театр и молодежный и в то же время театр мастеров. И, что было самым приманчивым для нас, тогда молодых, не мирившихся с застоем в искусстве, — «Кривой Джимми» был театром, где мы, режиссеры, балетмейстеры, композиторы, могли делать всяческие эксперименты; любая новость, любое изобретение, любая художественная дерзость принимались в работу «в кредит»…

— Но ведь многое, если помните, потом на сцене проваливалось…

— …и никто не огорчался: мы опять придумывали, опять чудили, и… выходило!

— Но, Касьян Ярославич, давайте говорить честно. Ваши планы, ваши задумки полнее, глубже осуществлялись в психологических больших полотнах?

— Нне-ет… может быть… вероятно… Да!

— Так какая из, ваших больших работ вам дороже всего?

— Вероятно, «Скрябиниана», хотя я поставил ее еще в 1913 году с молодежью Большого театра…

— …и именно из-за нее, из-за этой работы, вы имели самые большие неприятности…

— …но и самые большие радости, когда однажды на репетицию пришел сам Скрябин и сказал мне: «Вы на правильном пути!» И я был счастлив!

А юмор не был чужд Голейзовскому и в жизни и в танце! И «Музыкальную табакерку» Лядова он и Петрицкий инсценировали, и пародию «Уголок цирка» мы с ним придумали, и даже из скороговорки «Жил-был Як» он сделал «японский балет»! И не так уж мы молоды были (мне за тридцать, ему под тридцать), а неспокойные натуры, — и захотелось нам высмеять доморощенных «европейцев»: ведь и тогдашние предки сегодняшних ультратанцоров кривлялись в шимми, фокстротах, чарльстонах не хуже, чем нынче их внуки и внучки в рок-н-роллах, шейках (нет, все-таки похуже — теперешние деды и бабки тогда не додумались еще до осьминого- и паукообразных вывертов!). И поставил Касьян Ярославич очень смешную пародию. Но возникло у нас беспокойство. Часто под видом высмеивания протаскивают на сцену весьма сомнительные и соблазнительные анекдотики, песенки, мимические сценочки — так не станет ли и наша пародия эталоном? Примером для подражания?

Тогда придумали мы вот что. Сперва показали этакий гнусноватый сверхсалонный танец, и когда доведенные до полного изнеможения танцоры почти уползали со сцены, на втором плане резко раздергивался занавес, и…

Во всю сцену — огромная рама. В ней точно воспроизведенная картина Репина «Бурлаки». Но это живые люди. И вот мощный голос Федора Ивановича Шаляпина запевает «Много песен слыхал я в родной стороне…», бурлаки подхватывают «Эх, ухнем!» и идут… идут, выходят из рамы, тянут с натугой свои лямки и идут… идут… уходят. На сцене пейзаж — Волга… Занавес.

То ли резкая смена впечатлений, то ли противопоставление пошлого танцкривляния тяжкому труду, но зал всегда молчал… молчал, может быть, полминуты… Казалось — провал. А потом (что уже не, раз описывалось) единодушные аплодисменты (на которые танцоры не хотели выходить — неловко!).

Все это, конечно, сопровождалось конферансом, чуть-чуть разъяснительным.

Да, учился изобретать, оттачивал свое молодое мастерство Касьян Голейзовский в театре «Кривой Джимми».

Когда все это уже было написано, вышел очередной номер журнала «Театр». И я был приятно удивлен, опять (через столько лет) увидев наши фамилии в одном и том же журнале! Если обо мне Павел Александрович Марков в своих воспоминаниях написал несколько строк, очень хороших (и потому показавшихся мне убедительными и правильными!), то о Голейзовском, о его работе почти во всех статьях, посвященных международному конкурсу артистов балета, пишут восторженно: и «необходимо сказать самые теплые слова», и «рафинированная пластика», и «одно из самых ярких впечатлений», и «особая удача», и, наконец, Майя Плисецкая называет его творчество «бриллиантом чистой воды»!

Я был в зале Чайковского на вечере Голейзовского. И понял, почему после балетного конкурса никто не молчал об его «Размышлении» на музыку Массне, почему для молодых балетмейстеров он — непререкаемый авторитет, мэтр: на сцене была ЛЮБОВЬ. Казалось бы, тема вечная, отнюдь не «новаторская», но в наши дни, когда часто, слишком часто само поэтичное слово «любовь» подменяется научным термином «секс», необходимо глазам, душе, уму хоть иногда встречать и в жизни и на сцене любовь, радостную и страдающую, страстную-и все-таки целомудренную! Вот такую любовь танцуют ученики — последователи Голейзовского — Большакова и Гуляев… И мне очень и очень приятно было вспоминать вместе с Касьяном Ярославичем дни, когда этот «бриллиант чистой воды» сверкал в нашем «Кривом Джимми»!

В 1921—1922 годах театр «Кривой Джимми» в Москве был местом, куда молодые драматурги, поэты, музыканты, художники — Н. Эрдман, В. Инбер, М. Вольпин, В. Зак, А. Рождественский, М. Блантер, Ю. Милютин, Д. Покрасс, В. Кручинин, А. Петрицкий, Б. Эрдман — приносили плоды своего творчества.

Кто-то из них привел однажды молодого невысокого человека. Познакомились.

— Алексеев.

— Дунаевский.

Лицо обыкновенное, но жесты стремительные, глаза озорные. Фразы не дослушивает — понимает с полуслова. И спорит… Обещал прийти и принести что-нибудь из своей музыки.

Не пришел и не принес.

А в 1927 году мы встретились в Театре сатиры.

Он — заведующий музыкальной частью, я — художественный руководитель.

И по-ошли дискуссии, споры о музыке, о сатире, о песне, об оперетте. И споры эти — темпераментные, принципиальные, всегда интересные, всегда и колючие и товарищеские — длились тридцать лет! Мы спорили бы и сегодня, если бы…

Исаак Осипович (это официально, а для друзей — Дуня) был нетерпелив и непримирим, и как-то раз в разгаре спора, или, если хотите, более дипломатично — в разгаре обсуждения, я сказал ему:

— Знаете, Дуня, с вами спорить нельзя! Про вас писал еще Толстой.

— Толстой? Про меня? Что за вздор. Вечно вы со своими…

— Да в «Крейцеровой сонате»: «Она, по привычке многих дам, отвечала не на слова своего собеседника, а на те слова, которые она думала, что он скажет…» Вот вы — эта дама.

И Дуниной злости как не бывало. Детский смех, заливчатый, со слезами, тот смех, которым он встречал и привечал любое озорство — в пьесе, в музыке, в анекдоте, конечно, если это озорство было умным и талантливым.

Темпераментным Дунаевский был всегда и никогда безразличным. Этого страстного спорщика переубедить было почти невозможно. И если вам все-таки удавалось это, он смущенно чесал крыло носа и говорил:

— Да-а… но все-таки!..

И вел ли он спор о современной музыке, о новой песне, препирался ли со своим другом А. А. Менделевичем из-за неправильного хода в преферансе — все было для него важно, все утверждалось или отрицалось с огромной убежденностью в своей правоте, которую он отстаивал со всей душой.

Может быть, поэтому и музыка Дунаевского всегда убеждает, никогда не оставляет вас безразличным.

Конечно, Дунаевский дорог нам в музыке как лирик. Но мне, пожалуй, дороже его юмор.

Юмор в музыке — явление не частое. А у Дунаевского? Во многих его фильмах, ариях, песнях есть смешинка.

Вот он у рояля.

— Хотите прослушать? Сегодня закончил.

И вы слушаете и улыбаетесь, потом, может быть, смеетесь. А Дуня играет и озорно посматривает на вас.

— Дуня, что это?

— Пока ничего!.. Не готово… — И захлопывает клавир.

— А слова есть?

— В том-то и дело, что текст есть и давно есть, а у меня не получается.

Как у по-настоящему одаренного человека, требовательного к себе, все и всегда у него «не получается», «не готово», «не годится»!

В тридцатом году я ставил в Театре оперетты его оперетту «Полярные страсти» (комедия А. Арго и Я. Галицкого).

Идет одна из последних репетиций. Ярон закончил с оркестром свой танец и подходит к нам.