…Прошло какое-то время, стал я забывать наш разговор: конечно, не поедет Милютина в богадельню…

Звонок.

— Слушаю.

— Алеша, приезжайте ко мне.

— А что с вами? Заболели? Или день рождения?

— Переехала.

— Куда?

— В Дом ветеранов.

— Что-о-о?

— Там увидите — что-о-о. Жду.

Вечером еду в метро до станции «Измайловский парк», потом по шоссе Энтузиастов в автобусе № 566 и, когда кондукторша кричит: «Кто интересовался Домом ветеранов сцены?» — иду к выходу. И все смотрят с любопытством: что это за птица — ветеран сцены?

Выхожу, осматриваюсь. Где же это убежище? Передо мной из-за деревьев сверкает ярко освещенная полукруглая стеклянная галерея. А где же все-таки убежище? Подхожу ближе, на ажурных воротах — крупные металлические буквы:

И тут я начинаю попадать в дураки через каждые две минуты… Вспоминаю анекдот, как маленькому, худенькому еврею показали просватанную за него невесту, большую, полную, дебелую, и ошарашенный маленький жених робко спросил: «Это все мне одному?»

Так и я все спрашивал Еву Яковлевну: «Эта комната вам одной? Этот обед на вас одну? Эти…»

— Да-да! И эта мебель для меня одной, и эта ванна для меня одной, и если б у меня не было, то и платье и ботинки, словом, все, что мне нужно, было бы для меня одной! А фрукты и закуски, что вы привезли мне, везите обратно, потому что вот эти фрукты в вазе и эти закуски на тарелках для меня одной! Но хватит и для нас двоих! Садитесь пить чай, а потом пойдем гулять. Вот видите, березовая роща — это наша.

— Сыровато там, на ваших дорожках.

— А дорожки бетонированы. А потом пойдем в кино.

— Да, я видел по дороге кинотеатр «Слава», но это далековато.

— Далековато не пойдем: у нас свое кино, театральный зал. Через день карти…

— Постойте! Погодите! Расхвасталась… Так уж у вас все хорошо? А что плохо?

— Плохие бывают гости, придирчивые, но о присутствующих… и т. д.

— А по-серьезному?

— По-серьезному… По-серьезному я жалею, что это счастье так поздно пришло… Вы знаете, что я ни в чем не нуждалась, ни от кого не зависела… Все, что было хорошего, осталось хорошим, а от плохого избавилась и вспоминать не хочу…

— А соседи? Их у вас, говорят, тьма, сто пятьдесят человек! Каждый день одни и те же…

— Кто мне приятен, с тем дружу, с некоторыми приветливо раскланиваюсь, с остальными вежливо раскланиваюсь, а кое с кем сухо раскланиваюсь. Мы ведь при желании можем встречаться только за завтраком, обедом и ужином, а если вдруг хандра и не хочется никого видеть — берешь все это к себе в комнату.

— А если заболеете, «помощь на дому» вызываете?

— У нас своя помощь, у нас на дому.

И действительно, накормили меня, а чай пить зазвали к себе ветеранки из тех, с кем Милютина дружит, а когда шли мы к ним по веранде, Милютина шесть раз раскланялась приветливо, два раза вежливо и один раз сухо. А я раскланялся приветливо раз двадцать, а один раз расцеловался: с Мухаринским, он, оказывается, тоже девеэсовец!

Когда я потом рассказывал знакомым про этот замечательный Дом, оптимисты говорили:

— Интересно! Когда опять поедете, возьмите меня с собой!

А пессимисты:

— Э, что вы мне говорите! Все-таки богадельня, и, должно быть, полно сплетниц, противных, назойливых старикашек, про разные болезни поскуливают…

— И такие, может быть, есть. А вы, как Милютина, раскланяйтесь посуше и в сторону!

Но пессимисты не сдаются:

— И все-все так уж довольны? Никто не ворчит?

— Ворчат! Еще как! И знаете, кто?

— А вы знаете? Анкеты раздавали?

— Нет, рассказывали те, на кого ворчат: официантки, уборщицы, сестрички. И вот их общее мнение: те, кто раньше жил в приличных условиях, пользовался большим или меньшим комфортом, те всем довольны, а жалуются те, кто сбежал в этот Дом от отвратительной, неустроенной и даже грязной жизни!

Однажды, когда я рассказывал об этом Доме (а я часто рассказываю — уж больно понравилось), какой-то брюзга бросил:

— Показуха! Иностранцев возят! Показывают, как у нас актеры старые будто бы живут.

— Ка-ак — будто бы? Как — показуха? Показуха — это когда приписывают проценты исполнения и премии получают, показуха — это когда фасад роскошный, а внутри полы коробятся… Мало ли их, показух! А когда хвастают тем, чем можно и должно хвастать, это не показуха, а показ безо всякого уха, которое подслушивает и впитывает мерзости о хорошем…

И когда сто пятьдесят артистов, почтенных людей, живут не в гнусной дыре на гроши, пожертвованные купцом Овсянниковым в честь сына-алкоголика, а в чудесном дворце, построенном советской театральной общественностью, и когда, как я слыхал, и архитекторы, и писатели, и композиторы тоже строят или собираются строить такие же, что уж тут брюзжать! А впрочем…

Дорогой мой читатель! Пускай шептуны и брюзги шепчут и брюзжат, а вы поезжайте на шоссе Энтузиастов, посмотрите… и станете энтузиастом!

А мне позвольте поехать обратно, в 20-е годы, в театр «Кривой Джимми». Хороший, чудесный был театр. Это был сплав хороших, чудесных артистов, именно сплав, коллектив в лучшем смысле этого слова. Наших актеров цементировали и любовь к этому театральному стилю и работа с ними мастеров, художественное лицо которых неповторимо.

В самом деле, вот передо мной сведения из журнала «Зрелища» № 5 за 1923 год:

Что ни имя, то гарантия высокого качества! О Петрицком и Юргенсоне я уже написал, а о Голейзовском только вскользь упомянул, но… Но! О таком человеке, о таком художнике нельзя упомянуть вскользь и пройти мимо. Хотя годы нашей совместной работы давно минули, я всегда с удовольствием и огромным уважением вспоминаю их. В те годы многие балетмейстеры (и не балетмейстеры) пытались найти новое в замечательном, но немного окостенелом искусстве танца.

Несколько эстетствовавший Лукин, эксцентричный Фореггер делали попытки, и квазилевые и эротические, но почти все, что они придумывали, было нарочитым и непонятным.

Голейзовский тоже искал, но он нес на сцену другие находки. Дерзостью балетмейстера казалось тогда появление на сцене обнаженных юношей и девушек, и нужно было все целомудренное, неуступчивое, даже суровое искусство Касьяна Ярославича, чтобы обнаженность, лирическая, трагическая, необходимая в этих танцах, не пугала почтенных отцов семейств, воспитанных на шелковых камзолах принцев и классических юбочках и трико лебедей.

И как же мы смеялись за кулисами, когда эти папаши сперва недоуменно пожимали плечами, смущенно посматривали на соседей, а потом радостно улыбались и восторженно аплодировали!

Но фарисеи и педанты не аплодировали! Уверенные в том, что нет бога, кроме классического танца, и Петипа пророк его, а остальное — ересь, ох и грызли же они несчастного Касьяна! Потому что Касьян Ярославич, предугадывая всемирное развитие физической культуры в спорте, в жизни, в танце, не подменял хореографию акробатикой, а создал как бы гибрид из танца, акробатики, пластики и — что, может быть, важнее всего — мысли человеческой.

И тогда правоверные арабескисты, падедеисты, фуэтисты вознегодовали: Голейзовский покушается на вековые традиции! Голейзовский кощунственно разрушает каноны! Он на потребу хлынувшим в театр малокультурным профанам вульгаризирует то, чем восхищались наши предки! И его то выгоняли из Большого театра, то опять звали. Постановки его то мариновали, то через некоторое (иногда до скрежета зубовного длительное!) время все-таки выпускали на свет божий, ибо и защитники у него были отнюдь не слабоватые. И Анатолий Васильевич Луначарский был «за», когда педанты были «против», и Всеволод Эмильевич Мейерхольд был «за», и когда на одном обсуждении фарисеи вопили «против», он бросил им: «Прислушайтесь к Голейзовскому и не развивайте антимарксизм». И все-таки его «Скрябиниана» обошла сцены нескольких городов, прежде чем ее пустили в Большой.