И вот начинался диалог!
«С у ф л е р. Не приходила сваха?
П о д к о л е с и н (после суфлера, с тоской). Не приходила сваха!
С у ф л е р. Это вопрос! Вы его спрашиваете!
П о д к о л е с и н. Вопросик имею к тебе! Не приходила сваха?
С т е п а н. Да, приходила.
С у ф л е р (кричит). Да нет! Нет! Никак нет!
С т е п а н. Вы про сваху? Сваха никак не приходила!
С у ф л е р. А у портного был?
П о д к о л е с и н. А у портного был!
С у ф л е р. Опять вопрос! Вы спрашиваете у него: у портного был?
П о д к о л е с и н. Степа, закидаю тебя вопросами! У портного был?
С т е п а н. Никак нет.
С у ф л е р (в отчаянии). Был! Был!
С т е п а н. Был, был.
С у ф л е р (Подколесину). Что ж, он шьет фрак?
П о д к о л е с и н (шепотом). Что? Что?
С у ф л е р (по одному слову). Что ж.
П о д к о л е с и н. Что ж.
С у ф л е р. Он шьет.
П о д к о л е с и н. Он шьет.
С у ф л е р. Фрак.
П о д к о л е с и н. Фрак. Фрак!
С т е п а н. Да, фраков у него много… Висят на вешалке…
С у ф л е р. Однако ведь сукно-то на нем будет, чай, похуже, чем на моем?
П о д к о л е с и н (суфлеру). Ничего не понял.
С у ф л е р. Однако ведь сукно-то на нем будет…
П о д к о л е с и н. Однако ведь сукно-то на нем будет?
С т е п а н. Говорит, будет. Пока только подкладка, а потом обошьет!
С у ф л е р (актеру). Тише, что вы болтаете! Однако ведь сукно-то на нем будет…
П о д к о л е с и н. Сказал уже!
С у ф л е р. Чай, похуже, чем на моем?
П о д к о л е с и н (крайне удивлен). Чай? Какой чай?!
С у ф л е р. Не ваше дело! Говорите! Чай, похуже, чем на моем!
П о д к о л е с и н (пожимая плечами). Скажи, Степа, чай у них похуже, чем у меня?
С т е п а н. Какой там чай, одни опивки!
С у ф л е р (в ужасе). Тшшшш!!! Да, это будет поприглядистей, что на вашем…
С т е п а н (тихо, суфлеру). Что ты там бормочешь? (Переставляет пальму к самой суфлерского будке и опирается на нее, прислушиваясь.)
С у ф л е р. Да, это будет по-при-гля-дистей.
С т е п а н. Да, это будет попернатистей…»
Тут даже Подколесин не выдерживает и хохочет Такая неразбериха царит до конца. После этого играть уже ничего нельзя было, и мы всегда ставили этот отрывок перед антрактом.
Когда «Женитьбы» устарели, я написал новую пародию — «Театральные экзамены». В Москву приезжает молодой актер и пытается поступить в театр. Его прослушивают художественные руководители различных театров. В Художественном театре — Владимир Иванович Немирович-Данченко. Необыкновенно похож был на него по гриму, по интонациям, по манере разговаривать и держать себя наш актер Яков Миронович Волков. Когда брат его, замечательный артист МХАТ Леонид Миронович Леонидов, смотрел эту сцену, он хохотал до слез — так похоже Волков цедил слова и почесывал бороду по-немировичевски.
И вот Поль (он играл этого застенчивого актера) читает начало стихотворения Некрасова.
Вот парадный подъезд. По торжественным дням,
Одержимый холопским недугом,
Целый город с каким-то испугом
Подъезжает к заветным дверям;
Записав свое имя и званье…
— Погодите, молодой человек, — прерывал его мнимый Немирович-Данченко. — Вот вы читаете: «парадный подъезд», а вошли ли вы в образ, чувствуете ли вы себя этим подъездом?
И Волков — Немирович-Данченко показывает, как надо читать Некрасова по-мхатовски. На словах «по торжественным дням» шел колокольный звон. «Подъезжает к заветным дверям» сопровождалось бубенчиками и выкриками ямщиков: «Но-но, любезные!»… Сконфуженный своим неумением, молодой актер уходит.
Занавес закрывается; Поль с чемоданом в руке идет через весь партер, жалуясь публике на неудачу, и возвращается на сцену. Он опять держит экзамен, но теперь читает так, как его учил Немирович-Данченко.
Мейерхольд (опять бесподобный грим) абсолютно не согласен с мхатовским пониманием Некрасова и манерой чтения его стихов! И он показывает, как надо читать по его системе. Поль читал «Вот парадный подъезд», стоя на голове! И все-таки Мейерхольд выгонял его.
Так актер обходит еще пять или шесть театров и, наконец, направляется в Малый театр и попадает к важному, бородатому швейцару в галунах… Но швейцар даже не пускает его в театр:
— Придете попозже. Его сиятельство, господин директор, изволит почивать…
Это был намек на Александра Ивановича Южина-Сумбатова, действительно князя и действительно очень сановитого и важного.
Александр Иванович позже, когда мы как-то под утро ехали на извозчике из артистического клуба (мы с ним жили по соседству), медленно и солидно, но с улыбкой сказал мне:
— Э-э-э… говорят, вы там у себя в театре что-то показываете… про меня… Будто ко мне это… э-э-э… трудно попасть?
— Ну, Александр Иванович, — начал я смущенно оправдываться, — там же…
— Да нет, что ж… Мне сказали, что очень весело и э-э-э остроумно… Только это неправда: ко мне очень легко попадают. Ну, до свиданья. Как-нибудь приду посмотрю, как вы меня там, как теперь говорят, продернули!
Он слез и дал извозчику полтинник. Этот полтинник всякий раз служил поводом для пререканий: я просил его позволить мне отдать извозчику весь рубль, когда доеду, но он никогда не соглашался!
Я встречался со всеми театральными богами того времени. Все мы, актеры помоложе и помельче, даже самые развязные из нас, в разговоре с ними подтягивались, невольно немножко смущались, сдерживались, не позволяли себе не дослушивать, перебивать, словом, разговаривали с ними с подчеркнутым уважением.
Александр Иванович Южин держался со всеми очень просто, а получалось очень важно, разговаривал с вами по-товарищески, а подавлял внушительностью, говорил он медленно, с оттяжкой, с паузами, а вы не смели вставить слово. Была в нем какая-то монументальность, особая значительность, но ни на йоту не наигранные: это была важность, а не важничание.
И очень любил он играть в преферанс. Бывало, придет после спектакля в «Кружок» и ищет партнеров, а мы прячемся от него: ведь все те качества, о которых я только что рассказал, хороши у актера, у директора, у режиссера, но ужасны у партнера в преферанс! С таким партнером не поспоришь, на него не покричишь, а без криков и споров что за преферанс! А в споре иногда и скажешь что-нибудь такое… неклассическое… А тут — не дай бог! И мы бегали от него!
Однажды приехали мы в «Кружок» ужинать, наш актер Иван Вольский, заместитель директора театра Корша Юрий Солонин и я. Только накрыли на стол, поставили закуску и соответствующий графинчик, вдруг видим: медленным шагом надвигается на нас Александр Иванович, а позади плетется Христофор.
Христофор! Это замечательная фигура! Таких уже давно не увидишь! Это Фирс 20-х годов, это дореволюционный клубный лакей. Нет, не предреволюционный, а еще дореформенный, крепостной лакей… Было ему за девяносто, Южина знал десятки лет и был ему предан, как французы говорят, до кончиков ногтей. От старости он согнулся, руки держал за спиной, ног не поднимал, а шаркал по полу, лицо у него было желтое-желтое и как будто гофрированное, нос пористый, картошкой, глазки маленькие, голубенькие, выцветшие, и ни одного зуба и ни одного волоса, но в клуб он приходил ежедневно в девять часов вечера и уходил в шесть утра! …И вот идут они прямо на наш стол, и чувствую я, что с агрессивными намерениями… Так и оказалось.
— Здравствуйте… Э-э-э-э… Пойдемте… Сыграем в преферанс…
Все мы, конечно, встали: здравствуйте, Александр Иванович. А я, несчастный, вытянулся, как гимназист перед учителем, и забормотал:
— Александр Иванович, мы только пришли… Только после спектакля… Только… Мы только…
