Вот эту мешанину я довел в нашей пародии до абсурда. В «Женитьбе» по Фореггеру на фоне декоративной помеси яркого плакатного футуризма с шантанным бытовизмом Подколесин и Степан в клоунских костюмах вылетали навстречу друг другу, вися на трапециях вниз головами, и в таких позах, летая по сцене, читали свой диалог. Вот первые его строки:

«П о д к о л е с и н.

С т е п а н.

Не помню стихов дальше, но кончалось все это «производственными» танцами: ни с того ни с сего выходили почти обнаженные парни и девушки и имитировали машины, что было у Фореггера непременным ингредиентом всех его спектаклей и что его артисты делали действительно виртуозно.

Публика смеялась, Николай Михайлович Фореггер немножко обиделся, а его актеры говорили мне: «Здорово вы поставили эту пьесу, почти как у нас».

Я неоднократно ставил пародии на спектакли Всеволода Эмильевича Мейерхольда, и всякий раз мне приходилось мобилизовать всю свою фантазию, чтобы переиграть его выдумки и эксцентричность. На меня все постановки Мейерхольда того периода производили впечатление такое: выдумал режиссер нечто экстравагантное, возбудил толки знатоков, удивил публику и задумался: «А дальше? Как я переплюну сам себя в следующем спектакле?»

Иногда мне казалось, что в своих пародиях, в своих преувеличениях я просто забегал несколько вперед. На сей раз я пародировал спектакль «Великодушный рогоносец» и, чтобы подчеркнуть сексуальность спектакля, поставил на авансцене по бокам две большие клетки: в одной куры — воплощение женственности, в другой петухи — символ мужественности. После моего поясняющего конферанса открывался занавес, куры кудахтали, петухи кукарекали, и мне казалось, что на сей раз я достиг предела театральной нарочитости: живые петухи и куры на сцене! И что же? В следующей своей постановке, в «Лесе» Островского, Мейерхольд поставил на сцене клетку с живыми голубями!..

Итак, открывался занавес. Декорация представляла собой тоже нечто вроде курятника: нагроможденные друг на друга деревянные клетки; актеры вели диалог, с трудом перелезая из клетки в клетку. Это создавало ряд пародийных мизансцен. А с колосников, как по катку, толпой съезжали «любовники» Стеллы — Агафьи Тихоновны: Яичница, Анучкин, Жевакин и другие…

И многие, видевшие «Великодушного рогоносца» и не понимавшие, почему любовь, воспетую страстным и проникновенным стихом Данте, Гёте, Пушкина, и ревность, изваянную суровым резцом Шекспира, почему понадобилось эти огромные человеческие чувства передавать на сцене скрипом немазаных колес, — эти зрители хохотали, слушая гоголевский текст, произносимый в куриных клетках, в почти подлинных мейерхольдовских мизансценах. И смеялись вовсе не профаны и мещане, как утверждали театральные снобы, нет! Смеялись и советский врач и советский рабочий, которые шли в театр на Островского Александра Николаевича и Гоголя Николая Васильевича, а им показывали на сцене Островского Всеволода Эмильевича и Гоголя Всеволода Эмильевича…

Вот написал я об этой пародии на постановки Всеволода Эмильевича и подумал: а не получилась ли у меня сейчас издевка над Мастером? Я этого не хочу и тогда не хотел, ведь я помню его «Балаганчик», «Дон-Жуана», «Маскарад», позднее видал его блестящий спектакль «Пиковую даму», знал по рассказам Юрия Михайловича Юрьева о работе его с Мейерхольдом над ролью Кречинского, не раз слушал его на диспутах и встречался в нетеатральной обстановке, знаю, какая это была кипучая натура, какой аналитический ум, какой кладезь знаний и какой это был проникновенный режиссер и друг автора — в те периоды его работы, когда он ставил пьесы, а не выдумывал по поводу пьес…

И я позвонил своему старому другу Игорю Владимировичу Ильинскому, соратнику и ученику Мейерхольда:

— Игорь, послушайте и скажите, не очень я несправедлив, не грубовато ли?

— Нет, — сказал, прослушав, Игорь Владимирович. — Я со многим не согласен, но многое верно, и ничего обидного для памяти Всеволода Эмильевича Мейерхольда я не вижу.

Если так — читайте, пожалуйста! А для подкрепления этого взгляда вот вам еще письмо Виктора Ефимовича Ардова:

Создатель Камерного театра Александр Яковлевич Таиров был блестящим и очень своеобразным режиссером. Для спектаклей его театра были характерны фантастичность костюмов, напевность речи и вычурность жеста актеров, словом, подчеркнутая, нарочитая театральность. Все это мы в нашей пародии сгустили.

Подколесин в виде египетского жреца сидел, поджав ноги, на высоченной тумбе и читал монолог под звуки музыкальной какофонии.

Выходил Степан в костюме Пьеро и, подвывая, менял одну позу, ничего общего не имеющую с текстом, на другую, столь же алогичную, они в превыспренних тонах говорили о фраке, сукне, о петлях и других обыденных вещах так, как будто происходило какое-то таинственное жреческое действо.

Показывали мы эту пародию вслед за пародией на Мейерхольда и по реакции зрительного зала видели, что не только неискушенный зритель, но и эстеты и формалисты всем нутром чувствовали, как хорош… Гоголь как Гоголь, а не Гоголь сквозь призму…

Самой буффонной пьесой оказалась «Женитьба» в глухой провинции». Теперь это должно казаться невероятным шаржем, но тогда… Тогда в небольших городишках еще процветали халтурные театры, о которых вы можете прочитать во многих театральных мемуарах. И то, что мы играли, было почти фотографическим снимком с такого театра и находило живой отклик у зрителя. Недаром Поль потом еще много лет играл эту сцену в концертах. А однажды я был в Доме кино, и вот после нескольких номеров концерта объявили артистов Театра сатиры Лепко, Менглета и Тусузова. Смотрю, они играют… нашу «Женитьбу» в глухой провинции»! Через сорок лет! И публика хохотала.

В этой пародии главную роль играл не Подколесин и не Степан, а суфлер. Посреди сцены стоял диван, около него — почему-то пальма в горшке. На диване сидел Подколесин, устремив взор в суфлерскую будку, и слово в слово повторял текст за суфлером, а не расслышав, уголком рта переспрашивал — и перевирал. Затем выходил Степан. Курихин уморительно играл нахального, беззастенчивого актера, которому море по колено.