Как-то после спектакля в Малом театре сидел я у Ильинского в уборной, он разгримировывался, а я смотрел, как мужик-философ Аким превращался в Игоря Ильинского. Я рассказал ему про написанную мною сравнительную характеристику рассказчицкой манеры его и Хенкина. И тут Игорь Владимирович резко отвернулся от зеркала и вперил в меня свои близорукие навазелиненные глаза.

— Не-ет, Алексей Григорьевич! Мне тоже всегда хочется рассказывать именно так: меняя голос, влезая в образ, создавая впечатление толпы на сцене, именно в манере и стиле, которые так замечательно использовал Владимир Яковлевич…

А когда я поделился своими мыслями с Дмитрием Николаевичем Журавлевым, и он запротестовал:

— Нет, Алексей Григорьевич, то, что вы называете хенкинской рассказчицкой манерой, — это и есть идеал каждого чтеца! Во всем! Его темперамент, его наблюдательность, изобразительность! Не ощущаю разницы ни в приемах, ни в технике, ни…

— А его жест, — перебил я, — замечательный хенкинский жест рассказчика? Как вы считаете, не много ли его для чтеца?

— Да… Жест — пожалуй, вы правы. При чтении…

— А-а! А его трансформационная смена голосов? Пользуетесь ли вы ею в такой мере?

— Пожалуй, и это! Да, какая-то разница между чтением и рассказыванием, очевидно, есть, и все-таки Хенкин остается идеалом и для чтеца и для рассказчика!

И радостно мне стало… Оттого радостно, что эти большие мастера рассказа, художники первого класса, чтут память Хенкина и его талант — талант, который так быстро стали забывать… А жаль… Очень, очень жаль! Такого рассказчика в России не было.

Да и в наши дни… Нет! Если не сравнивать и не проводить параллели, то одного хорошего рассказчика знаю. Еще не видев его на сцене, я несколько раз читал на афишах: «Усач», «Усач», и представлял себе этакого крупного мужчину с гусарской повадкой (вероятно, мелькнуло в памяти «но спят усачи гренадеры…»).

И вот в концерте конферансье представляет: «Леонид Усач!» На сцену выкатывается коротенький, толстенький, уютный человечек и начинает рассказывать (не читать рассказ, а рассказывать)… Жест, улыбка, подвижность — кого все это напоминает? Володю, немножко… Но это не копирование, не подражание — у Усача своя рассказчицкая манера, свой смех и своя смешная фамилия!

Значит, есть, не умер жанр, есть еще порох в пороховницах!

А были ли раньше? Если судить по воспоминаниям, был один — Иван Федорович Горбунов.

Хенкин и Горбунов были совсем разными людьми и артистами; у них есть много общих черт, но еще больше отличающего их друг от друга. Основной общей чертой, мне кажется, была их исполнительская манера: и Горбунов и Хенкин были рассказчиками в лицах. (Пров Садовский называл эту манеру «чтением весьма живописным».) Оба рассказывали в стремительном темпе, и оба избегали ремарок. Если Горбунову все-таки приходилось объявлять название рассказа, то за Хенкина это делал конферансье, и Владимир Яковлевич сразу, «с ходу» включал своих героев в диалог.

А различными их делали прежде всего эпохи, в которые они родились и работали. Горбунов начал в 50-х годах прошлого столетия, расцвел в 60-е — в годы общественного подъема. Хенкин начал свою театральную деятельность в дни послереволюционной реакции — в 1908 году. Горбунов был в первые годы своей работы сатириком, а Хенкин — только развлекателем. Горбунов через несколько лет, в годы реакции, стал салонным развлекателем, а Хенкин через несколько лет, в годы революции, стремился стать сатириком.

Но вот что еще очень отличало друг от друга этих замечательных рассказчиков. Горбунов был литератором, он сам писал свои рассказы, литературное наследство Горбунова и сегодня имеет огромную познавательную ценность, а в творчестве Хенкина самое слабое место — как раз «что»… Почему? Потому что мало кто из авторов писал именно для рассказчиков, и Хенкин поневоле брал, кромсал, переделывал вещи отнюдь не всегда хорошего вкуса.

Что такое рассказ для рассказчика? Анекдот, который рассказывает о выдуманном событии — смешном, эротическом или даже скабрезном, — это анекдот «для домашнего употребления». А может быть анекдот исторический, политический или бытовой, который содержит «правдивую картину нравов и характеров данной эпохи», как писал Мериме. Чтобы такой анекдот имел право попасть на сцену, чтобы он стал «рассказом», он должен не просто рисовать, его задача — высмеять, поэтому он должен быть заостренным, ироничным, всегда немного парадоксальным и шаржированным и очень смешным: он должен быть анекдотом-памфлетом, анекдотом-сатирой, он должен быть недружеским шаржем». Вот о таком анекдоте, о таком рассказе мечтал рассказчик Владимир Яковлевич Хенкин.

Почему рассказ должен быть «очень смешным»? Потому что рассказ на улыбку — это не хенкинский жанр, ему нужен был смех, взрывы смеха, хохот в зале. И уж никак нельзя было упрекнуть Хенкина в беспристрастном отношении к своим героям. Нет! Слова, жесты, глаза Владимира Яковлевича говорили зрителю: «Вот каков этот подлец, взяточник, нахал, бюрократ или просто мелкая душонка».

Как же Владимир Яковлевич достигал всего этого, когда и как он работал над рассказом? Когда? Всегда. Утром, просыпаясь, он лез под подушку и извлекал из-под нее рассказ, который вчера, засыпая, держал в руках. За завтраком он все еще читал его, а по дороге в театр обращал на себя внимание прохожих тем, что бормотал и жестикулировал — жил жизнью людей из рассказа… И весь день был пронизан сознательной или подсознательной работой.

Как он работал? Сперва он несколько раз прочитывал рассказ про себя, затем читал-бормотал и только после этого читал вслух самому себе. И начиналась работа над разделыванием и отделыванием рассказа. Неинтересные места, длинноты, описания, повторы вычеркивались. Малопонятные и труднопроизносимые слова изымались. Потом разрабатывалась конструкция фразы: «Вошел человек, принесший письмо, в котором…» превращалось в «Ага! Письмо? Ин-тересно!..» Длинные периоды сокращались или разрывались на короткие. «Я, конечно, пришел бы к вам, если бы был совершенно уверен, что мой приход при данных обстоятельствах принесет хоть какую-нибудь пользу». Этот моноложек превратился бы у Хенкина в: «Прийти к вам? Нет. Бесполезно! Не те обстоятельства!! Да-с!!» Такие короткие фразы и динамику усиливают, и внимания не утомляют, и делают речь житейской, разговорной, рассказчицкой.

Когда книжность, тягучесть, плоскость речи были побеждены, Владимир Яковлевич заводил короткое знакомство со всеми людьми, жившими в рассказе. Теперь составлялись (в памяти и на полях) анкеты на каждое действующее лицо — пунктуальные, придирчивые. Фиксировались и значительные данные и самые мелкие детали: рост, отсутствие зубов, лысина, шепелявость, темперамент, национальность, материальное положение, нахальство или робость, профессия, отношение к Советской власти и взаимоотношения с соседями, жадность и скупость, мозоли и радикулит, насморк и мигрень, близорукость и беременность, склонность к подхалимству, быстрота или заторможенность речи, новые штиблеты и незастегнутая пуговица. Все он видел у своих будущих подопечных!

Во время работы над рассказом Хенкин становился назойливым, нудным человеком. Есть люди, которым все мешает работать. Я, например, при посторонних не могу работать над пьесой ни как актер, ни как режиссер, ни как автор. Я стесняюсь. Иногда надо бы посоветоваться, а мне неловко. Даже когда уже все готово, и тогда я боюсь чужого взгляда, мнения, даже похвалы…

Хенкин был артистом другого толка. Он мог свой рассказ или свою роль еще полуфабрикатом читать где и кому угодно. Он проверял себя на любом слушателе, будь то умный или бестолковый человек, специалист или профан. А уж нам, близким людям, житья не было.

«Скажи, так или так лучше? Как ты думаешь, оставить это или выбросить? Как, по-твоему: это не скучное место?» — такие вопросы сыпались при мимолетной встрече, он кричал их мне в окно, задавал во время ужина в «Кружке». Одержимым был в эти дни Владимир Яковлевич!