Федя долго отмалчивался. И не сразу, а лишь по некоторым намекам Саргылана поняла, что его тревожит встреча с Колей.

На это уже обиделась Саргылана, и обиделась всерьез.

— Совсем напрасно я с ним мирилась, Татьяна Петровна, — сказала с сердцем Саргылана. — Теперь я о нем и думать не хочу.

— А ведь ты сердитая, Саргылана, — с трудом скрывая улыбку, заметила Таня. — Право, как это я раньше не замечала? А когда человек сердится, значит он не прав.

— Он прав? Да? — с возмущением воскликнула девушка.

— Он-то, конечно, не прав. Но и ты не права. «Думать о нем не хочу», — передразнила она Саргылану. — А может быть, все-таки подумать, как доказать его неправоту? Пусть ему будет стыдно.

— Докажешь ему!

— Можно доказать. Я посоветую как…

Василий чувствовал, что его присутствие стесняет Саргылану, поднялся и вышел в другую комнату.

— Надо в Москву послать Федю, — сказала Таня, когда Василий вышел.

— Поехать вместе? — спросила Саргылана, и глаза ее просияли.

— Нет, ты же сама сказала: «и думать о нем не хочу». Пусть едет один. А ты не спорь. Пусть едет. Докажи, что ты лучше о нем думаешь, чем он о тебе. Пусть ему будет стыдно.

Так и порешили.

Вместе с Федей в Москву отправили стахановку Надю Зеленцову. Саргылана порадовалась за нее — Надя была ее подруга — и в то же время и позавидовала ей.

Уж очень ей хотелось поехать в Москву вместе с Федей. Но что поделаешь! Не все же ей одной ездить…

На самом краю деревни, словно пробежав мимо остальных изб и задержавшись только у самого обрыва, стояла покосившаяся от старости хата. Вид у нее был нежилой: ни надворных построек, ни огорода на задворках, ни даже плетня вокруг. Хата стояла на берегу неширокой, впадающей в Лену речки Тавлинки одиноко, как голыш на ровной дороге.

Зимой жил в ней старик Захар Шепелев, бакенщик с Медвежьего острова, вдвоем с внуком, тринадцатилетним Егоркой. Летом жили они на острове, в сторожке, и хата пустовала.

Но вот уже третий день из закопченной потрескавшейся трубы заброшенной хаты по утрам поднимался дымок.

— Кто-то хозяйствует в Захаровой избе, — недоумевали соседи, а Мирон Аласов, хата которого стояла ближе остальных к шепелевской, даже послал мальчишку взглянуть, что за гость поселился в чужом доме. Мальчишка возвратился и сообщил, что никакого гостя нет, это сам дедушка Захар.

Удивительно, как это дед Захар свои бакены оставил — ночи уже темные начались, — видно, уволили старика. Можно бы пойти спросить, да уж больно нелюдим старик и незваных гостей встречает неласково.

На самом же деле дед Захар занемог и третьи сутки лежал на печи — прогревался. Здоровье у него крепкое, всем на удивление, да вот беда приключилась. Перебирая на утренней зорьке перемет, вывернулся он из лодки. Утро было свежее, по реке тянуло ветерком, а он долго возился, разбирая перепутанную снасть, и когда вернулся в сторожку, то весь почернел, а руки и ноги как судорогой скрючило. Крепко простыл дед Захар, не помогло даже надежное лекарство: стакан спирту, настоянный на трех головках чеснока.

«Стар стал, помирать надо», — с горечью подумал дед Захар и, строго наказав Егорке еще засветло зажигать фонари на береговых створных маяках, взял малую лодку — сшитую из бересты «ветку», — поплыл в деревню отогреваться.

Дед Захар лежал на горячей печи и томился. Отвык он летом в избе париться.

Без малого двадцать лет, как ушел он в бакенщики.

В бакенщиках хорошо, сам хозяин. Зажег фонари вовремя и занимайся, чем тебе нужно: хочешь, сеть вяжи, хочешь, рыбу добывай — твоя воля.

Свое дело нехитрое, хотя временами и нелегкое — бывает, в осеннюю непогодь три, а то и четыре раза в ночь зальет фонарь на бакене, — Захар Шепелев исполнял точно. Службой он дорожил (где еще найдешь такую должность?), у начальства был на хорошем счету. Премии не раз получал, и на дне его окованного широкими жестяными полосами сундучка хранился номер «Водника Лены» с портретом лучшего бакенщика бассейна Захара Шепелева.

Хозяйства никакого у старика не было. Огорода не сажал, скотины не держал, ежели не считать мохнатого короткоухого кобеля, который находился при Захаре безотлучно и жил летом в сторожке, зимой в избе вместе с хозяином. Хлеб, крупу, сахар, консервы завозил проходивший раз в две недели катер линейного участка, а молоко и овощи приносили колхозники в обмен на рыбу, которой всегда у деда было вдоволь.

Наверное, водились у деда и деньжонки: был он старик мастеровой — его сетями вся округа пользовалась, на его «ветках» вся деревня ездила. Расход у деда невелик, даже и спирт пил он редко, только по нездоровью, когда к непогоде заноют стариковские кости, одевался небогато: летом в длинную белую домотканую рубаху и домотканые же холщовые порты, зимой поверх этого надевал меховые штаны из оленьей кожи и заношенный армейский полушубок. На внука Егорку расход тоже невелик, парень рос скромный, работящий и на рыбную ловлю удачливый, так что, можно сказать, сам себя кормил.

«Вот только переметы бы не спутал, — беспокоился старик, — на большом перемете крючки густо посажены, и старому рыбаку запутаться можно… надо было, однако, наказать, чтобы большой перемет не выбирал».

Старику хочется пить, но воды в доме нет, вся вышла, надо идти под гору на реку. Кряхтя, дед Захар приподнимается, пошарив в углу за трубой, достает ичиги и начинает обуваться. В это время в сенях хлопает дверь. Идет Егорка — кроме него, никто не знает секрет запора. Чего это он? Уж не случилось ли чего?

Егорка входит запыхавшийся. Видно, что спешил. Дед Захар серьезно обеспокоен и, свесив с печи ноги, одна в ичиге, другая еще не обута, смотрит на стоящего у порога Егорку.

— Дедушка, из города приехали, тебя зовут.

Старик молча смотрит на внука, соображает: кто бы это? Катеру еще рано.

— Золотозубый, — поясняет Егорка, — который нашу «ветку» на ту сторону угнал.

Егорка произносит эти слова с неудовольствием. Он не может забыть, как ему пришлось плавать через реку за «веткой» и вести ее оттуда на буксире.

Дед Захар все так же молча снимает ичиг и снова ложится.

Он долго молчит. Егорка думает, что дед снова уснул, и, тронув его тощую костистую ногу, говорит жалобно:

— Дедушка, он велел тебе сейчас идти!

— Принеси воды, — говорит дед вместо ответа.

Егорка берет ведро, убегает и быстро возвращается.

Дед Захар жадно выпивает два ковша, вытирает рукавом жидкую бороду и спрашивает:

— Большой перемет перебирал?

— Перебирал. Большого осетра снял. Вот такого, — с гордостью развел Егорка руками и тут же нахмурился, — а золотозубый его взял. Уху варит.

Егорка знает, что золотозубый не платит. Оттого вдвое обидно, что именно он съест осетра.

— Большой перемет не смотри, — говорит дед, — спутать можешь.

Егорка хочет возразить, но, зная, что дед возражений не терпит, только обиженно хмурится.

— Дедушка, он ждет, — напоминает Егорка.

— Скажи, болеет дед, — отвечает, наконец, старик, — болеет, не встает.

— Рыбу в подполье положить? — спрашивает Егорка, оборачиваясь с порога.

— Оставь в сенях, уху варить буду, — отвечает дед.

Егорка уходит.

Дед Захар долго лежит. По тому, что он кряхтит и кашляет чаще обычного, видно: дед недоволен.

— Опять притащился, — ворчит он себе под нос, — чего надо? Кого опять прятать? Или еще что. Прогнать бы раз, чтобы не ходил больше… да где уж там!

Дед Захар безнадежно машет рукой и, спохватившись, что уже надвигается вечер, слезает с печи и принимается чистить рыбу.

Уха уже почти готова, когда в сенях раздаются шаги. Дверь приоткрывается, и кто-то из темноты спрашивает:

— Захар, ты один?

Дед Захар узнает по голосу золотозубого.

— Один, — отвечает старик и, забывая, что из темных сеней его видно, досадливо машет рукой.

— Погаси свет! — уже строго, тоном приказа говорит пришелец.