Шурик, как всегда, встретил отца на пороге. Василий подхватил сына на руки, но вместо того, чтобы усадить мальчугана на плечо, чего с нетерпением ждал Шурик, отец прижал его к груди и молча долго, безотрывно глядел в прищуренные глаза, излучавшие искорки безмятежного детского счастья.

По этой молчаливой сцене Таня поняла все.

— И тебе, Вася? — тихим, прерывающимся голосом вымолвила она, и слезы блеснули в уголках ее глаз.

Как ни готовил себя к этой минуте Василий, но тут почувствовал — дрогнуло сердце. И чтобы скрыть свою слабость, хмуро сказал:

— Что ж, поди, я не хуже других.

Но тут же понял — не то надо было сказать.

Не спуская с рук сына, Василий подошел к неподвижно стоявшей Тане, крепко обнял ее и тихо, ласково сказал:

— Не плачь, Танюша. Слезой разлуку не укоротишь.

— Кабы только разлука… Страшно мне, Вася, — ответила Таня, пряча лицо на груди мужа, — знаю я тебя… ты везде первый пойдешь… в самое опасное место.

— Так неужели ты хотела бы, чтобы я за других хоронился?

— Нет, нет, Васенька!.. Не обижайся на меня… Знаю, не был и не будешь ты трусом! А на слезы мои не сердись, милый.

Шурик, обеспокоенный взволнованным шепотом матери, потянулся ручонкой к ее лицу, коснулся мокрой от слез щеки и, подняв к отцу широко раскрытые глаза, спросил не по-детски серьезно:

— Папа, а почему мама плачет?

И снова у Василия дрогнуло сердце. И снова горячей волной всплеснулась ненависть к врагу.

Вечером к Парамоновым пришел Сычев.

Василий поставил на стол пол-литра. Но сегодня вино не манило. Хозяин налил по второй, и водка долго стояла в граненых стаканчиках, а друзья вели неторопливый задушевный разговор.

Таня, внешне спокойная, время от времени подсаживалась к столу и даже почти весело отвечала на вопросы Федора Ивановича.

И только когда занятые разговором мужчины не могли ее видеть, взор, устремленный на Василия, выдавал всю глубину тревоги, охватившей ее.

Пароход тесно прижался к приземистому голубовато-серому дебаркадеру. На борту его безлюдно. Не заметно обычной перед отплытием суеты. Только клубы густого темного дыма, вырывающиеся из широкой трубы парохода, говорят о скором выходе в рейс.

Вся огромная площадь перед пристанью заполнена народом. Сегодня первые проводы отъезжающих в армию.

Андрей стоял в самой середине толпы, около невысокой, наспех сооруженной трибуны. Чисто выструганные некрашеные доски ее поблескивали капельками выступившей янтарной смолы, приятно пахло свежим сосновым деревом.

— Андрей Николаевич! — окликнули сзади. Он оглянулся и увидел пробиравшуюся к нему сквозь толпу Таню Парамонову.

— Где б встать поближе, чтобы увидеть их, как подойдут? — спросила она, смущенно улыбнувшись. — Как будто все переговорили и попрощались, а так хочется еще увидеть да хоть слово сказать… Вот так берет за душу, вроде самого главного и не сказали друг другу.

— Мне тоже хочется увидеть всех наших, особенно Василия Михайловича, — ответил Перов. — Здесь скорее всего и увидим. Они к трибуне подойдут.

— Идут, идут, — закричали в толпе.

Послышались звуки походного марша.

Из-за большого углового здания универмага на площадь вышла колонна разношерстно одетых, с котомками и узлами, но уже по-военному подтянутых людей. Невысокий коренастый лейтенант подвел колонну к самой трибуне.

Василий стоял правофланговым в первой шеренге. Таня поднялась на цыпочки и, придерживаясь за рукав Перова, не отрываясь, смотрела на Василия.

Рядом с Василием стоял толстый, раскрасневшийся от быстрой ходьбы Петухов. Андрей не любил этого человека, но сейчас каждый из отъезжающих казался ему на голову выше, лучше и благороднее любого из остающихся здесь. И он ощущал какую-то неловкость, словно был в чем-то виноват перед ними — завтрашними фронтовиками.

Начался митинг. Таня ничего не слышала. Она, не отрываясь, смотрела на Василия и все думала и думала.

«Вот он так близко… И сейчас уйдет… Надолго… может быть, навсегда… Подойти к нему, сказать… Сказать, как мне трудно… Как тяжело расстаться… Проститься».

— Андрей Николаевич, — умоляющим шепотом обратилась она к Перову, — как бы подойти… поговорить с ним.

Андрей взглянул в ее застланные слезой глаза и, протиснувшись между тесно стоящими людьми, подошел к лейтенанту.

— Сергей, как бы мне пройти на пристань, когда начнется посадка? Хочу поговорить со своими. И еще со мной одной… одному человеку.

Тот поморщился.

— Запретил военком категорически.

— Очень прошу тебя. Сделай!

— Ну, хорошо, — со вздохом согласился лейтенант, — сделаю. Пойдешь сразу со мной. И этот, один человек, — улыбнулся он, — тоже пусть не отстает от нас. Только, пожалуйста, предупреди, чтобы без слез и разных там сцен, а то военком потом с меня такую стружку снимет…

Когда колонну ввели на пристань, Андрей и Таня были уже там.

После команды «стоять вольно, с места не сходить» Андрей шепнул Тане:

— Идите!

Таня вздрогнула и, высоко подняв голову, отчего ее небольшая фигурка сразу показалась выше, быстрым легким шагом подошла к встретившему ее радостным взглядом Василию.

— Пришла, Вася, попрощаться, — сдержанно сказала она.

— Эх! — вполголоса крякнул кто-то стоявший поблизости. — Вот эта, видать, любит — и забор нипочем.

зачастил скороговоркой нескладный, долговязый парень с торчащими из-под фуражки белесыми вихрами.

Таня вспыхнула.

— Ну, чего замолол, балаболка? — сердито оборвал его чернобородый мужчина. — Видишь, к человеку проститься пришли. Давай-ка, ребята, закурим, — и протянул кисет.

— Вася, я попрощаться пришла, — повторила Таня, глядя ему в глаза, и вдруг порывистым движением кинулась к нему и припала, вложив всю свою душу в эту прощальную ласку.

Отступив на шаг и все так же не отрывая взгляда, Таня вымолвила:

— Ну, вот и все сказала… До свидания, Вася! — И уже громко, так что слышно было всем стоящим вокруг: — За нас не болей. Детей сберегу и тебя дождусь. Возвращайся скорей. Прощай, дорогой мой! — резко повернулась и пошла к воротам.

— Завидная у тебя жена, парень, — сказал Василию бородатый, — подруга жизни!

Вернувшись с пристани домой, Андрей застал Людмилу в слезах.

Она сидела, съежившись, в уголке дивана, нервно покусывая кончик зажатого в руке носового платка, неподвижно глядя прямо перед собой красными, вспухшими от слез глазами.

— Что случилось? — спросил Андрей у матери.

Клавдия Васильевна развела руками.

— Не знаю, сынок. Сама только вошла. Вижу, сидит и плачет. Спросила, о чем. Молчит. Ума не приложу.

Андрей подошел и сел около жены.

— Что случилось, Люся? — он ласково обнял ее плечи.

— Ты же знаешь что, — она отвела его руку. — Андрей, каким ты стал черствым… Скрывать — то же, что обманывать. Как это обидно! Пусть я для тебя никто, я уже это поняла и стараюсь смириться со своей участью, но ведь я тоже человек, — и крупные слезы снова покатились по ее щекам.

Андрей не знал за собой никакой вины перед нею и потому был уверен, что слезы Людмилы беспричинны. Ему хотелось успокоить жену, он видел, что она искренне и глубоко огорчена каким-то его поступком, и в то же время в глубине души шевелилась обида: почему она так торопится обвинить его, не спросив, не разузнав, не разобравшись…

Но он приглушил это чувство обиды и, как только мог, участливо спросил:

— Ну в чем же дело, Люся? Я ничего не понимаю.

— Не понимаешь!.. Звонили из военкомата, вот что!

— Из военкомата?

— Да, напоминали, чтобы завтра в десять ты был там… — она всхлипнула, — со всеми документами.