С отвращением и ненавистью посмотрел он вслед Мисявичусу, который, осторожно выглянув за дверь, проворно выскользнул в коридор. Хотелось кинуться за ним и швырнуть ему в спину проклятые утюги…

В одной из кружек осталось еще немного коньяку. Алексей допил его и свалился ничком на койку…

Когда услышал шаги в коридоре, повернулся лицом к стене и укрылся с головой одеялом.

Экскаваторщики вошли разогретые морозом, оживленные, веселые.

«Такой же и я был», — с болью подумал Алексей и с трудом удержался, чтобы не застонать.

Семен Семеныч опустился на табуретку у порога. Спросил, стаскивая с ног настывшие унты:

— Как дела, болящий?

— Его тут опять лечат, — сказал Ленька Соколок. Взял с подоконника бутылку, полюбовался красивой этикеткой и добавил: — Мне, что ли, заболеть?

— Опять этот долговязый, — сказал Шмелев. — И что он привязался к парню?

Алексея под одеялом забила мелкая дрожь.

Разговаривать с друзьями, даже слово произнести было невмочь. Прикинулся спящим. И, как это ни удивило потом самого, действительно вскоре уснул.

Проснулся, когда в комнате никого не было, — видно, ушли ужинать…

Решил было совсем твердо, как только придут ребята, выложить им на стол утюги… Увидел перед собой их лица и закричал в голос. Нет, не смогу… Всю жизнь потом в глаза не взглянешь… Увяз с головой, не вылезешь. Куда ни кинь, нет другого выхода, отвезти эти проклятые утюги, сдать их, чтобы не жгли руки. Отдать и забыть… не было этого, не было! Никаких денег он не возьмет… Провались они, эти подлые деньги…

Потом, когда вернулись ребята, снова притворился спящим…

Ночью метался и бредил.

Один за другим возникали планы и тут же лопались, как мыльные пузыри…

Убежать, убежать, пока еще никто ничего не знает. Только добраться до аэропорта. К утру можно и пешком дойти. И куда-нибудь далеко, далеко… В Среднюю Азию, в пустыню, или на север, на Чукотку… Укрыться от всех… От всех!.. Значит, и от своих… Никогда в жизни не увидеть Фису… Толика…

Или спалить этот окаянный барак вместе с чемоданом и утюгами… Утюги останутся…

Был бы пистолет, пулю в висок… и конец!..

И, словно въявь, ощутил в ладони рифленую рукоятку тяжелого ТТ…

И когда измученный мозг уставал метаться в безнадежных поисках, приходила, как в детстве, наивная надежда, что стоит сделать усилие и… проснешься. И все это… сон… Все, что произошло за эти проклятые дни. Все сон: и утюги в чемодане, и начинка их золотом, и самая покупка утюга в ларьке у косенькой золотозубой продавщицы, обещающе перемигнувшейся с ним, и все разговоры с Мисявичусом…

Стоит только открыть глаза и убедиться, что на подоконнике пустая бутылка из-под коньяку, пять звездочек, и две кружки, и все это — сон после мутного разговора с долговязым литовцем…

Утром отвезли его в больницу. Здесь лежать было легче. Под койкой не было чемодана с утюгами.

В больнице пробыл трое суток. Все передумал и все решил. Жаль было только Фису и Толика. Им-то за что стыд этот?..

Вернулся в свой барак рано утром. Ребята собирались на работу. Шел с мыслью открыться перед ними. Но не хватило сил. Перед ними не хватило.

Дождался, пока уйдут ребята, неторопливо оделся и пошел в комендатуру прииска.

Начальник охраны, не перебивая и, по-видимому, нисколько не удивясь, выслушал Алексея. Переспросил номер барака и номер комнаты, записал что-то в свою карманную книжку.

Приказал стрелку:

— Срочно доставить в район. К следователю Амосову.

— Чемодан-то! — напомнил Алексей. — Вдруг пропадет?

Начальник охраны чуть приметно усмехнулся.

— Не пропадет!

Следователь Амосов, высокий, сухощавый якут, одних примерно лет с Алексеем, слушал, так же не перебивая, с совершенно равнодушным лицом. Алексея даже задело это безразличие. Неужели каждый день к ним сами приходят?..

Заполняя протокол допроса, следователь после вопроса: участвовал ли в Великой Отечественной войне? — уточнил:

— На каком фронте?

Алексей назвал фронт, армию, бригаду. Маска обязательного служебного бесстрастия в первый раз спала с лица следователя.

— В одной армии воевали… — тихо, как бы про себя, произнес он.

В темных, чуточку раскосых глазах его промелькнули укор и обида.

— Запиши подробно все, что мне рассказал, — сказал следователь и подвинул Алексею лист бумаги.

И все время, пока Алексей писал, смотрел на него темными немигающими глазами.

Когда Алексей, подписав каждый лист, вернул ему протокол, следователь спросил неожиданно:

— Кто тебе сказал, что Мисявичуса взяли?

— Никто не говорил. — Алексей еще не понял, сколь тяжкая новая беда надвигается на него.

— Как узнал?

— Я… не знал.

— Будь правдивым до конца, — сказал следователь и добавил с укором: — Не темни по мелочам.

И только тогда Алексей с ужасом понял, что даже повиниться он опоздал. Что никто не поверит в искренность его раскаяния. Ведь Мисявичуса взяли до него и без него. А он — Алексей Ломов — жалкий трусливый воришка, который признался лишь тогда, когда его уже схватили за руку.

И закричал, не помня себя от обиды и боли:

— Ну пиши: знал!

— Мне надо записать правду, — спокойно сказал следователь. — Если знал, так знал. А если нет, так нет.

Алексей устало махнул рукой:

— Пиши что хочешь…

— Эх, ты, фронтовик! — сказал следователь и стал собирать свои бумаги в потертый портфель.

И снова спросил неожиданно:

— Про старуху мать и больную сестру рассказывал?

— Рассказывал.

— Все врет, — жестко сказал следователь. — Нет у него ни матери, ни сестры. А на золоте его уже второй раз застукали. Понял?

На очной ставке Мисявичус упорно все отрицал.

Никакого золота Алексею Ломову не передавал. Про утюги с золотом слышит первый раз в жизни. К экскаваторщикам приходил играть в домино. Наедине с Алексеем Ломовым был всего раз, зашел проведать больного.

Следователь вышел, оставив их вдвоем.

— Дурак! — злобно сказал Мисявичус.

— Конечно, дурак, — ответил Алексей. — Умный бы с тобой не спутался.

Поздно вечером следователь, взяв Алексея, поехал за чемоданом.

Труднее всего было Алексею войти в свою, теперь уже не свою, комнату и встретиться с товарищами, теперь уже не товарищами…

Но он не знал о том, что произошло этим вечером в его отсутствие…

Придя с работы, экскаваторщики стали собираться в клуб. Удивились отсутствию Алексея.

— Выходит, втроем идти? — сказал Леня Соколок.

— Вдвоем, — поправил его пожилой Семен Семенович Глазырин. — Я за день умотался, хребтина ноет.

— Пошли, Семеныч! — не отступался Леня. — Познакомлю тебя с молоденькой, всю хворь как рукой сымет.

— Бери двоих на свой пай! — отшутился Семеныч.

Леня достал взятые в запас выходные брюки и огорчился. Сильно измялись брюки в тесном бауле.

— Погладить бы!.. — И вспомнил: — У Алексея утюг.

— Алексея-то нет, — заметил Шмелев.

— Не беда! — возразил Леня, выдвинул чемодан Алексея из-под койки, достал утюг.

— Да тут два. Мало ему одного. И на кой он покупал такие тяжеленные? Это же портновские утюги. Зато уж отглажусь по всей форме! Федор, сымай штаны, и твои поглажу!

— Сойдет и так, — отмахнулся Федор.

Утюг не нагревался. Включили второй — то же самое.

Федор посоветовал плюнуть на форс. Но Леня заупрямился. Долго ли исправить утюг. Один момент!

Когда обнаружили золотую начинку утюга, в комнате нависло тяжелое молчание.

Первым встрепенулся Ленька Соколок:

— Ах, сука! — и схватился за полушубок.

— Куда? — спросил Шмелев.

— В аптеку! — огрызнулся Ленька. — Не знаешь куда?

— Обожди! — Шмелев загородил дорогу к двери.

— Покрывать! — закричал Ленька.

— Да обожди ты! — с досадой повторил Шмелев. — Ты соображаешь, что ему может быть? Вышка!

— Ну и что!

— Надо дождаться Алексея.