Она и сейчас его примет…

Он уже сейчас видел изумленно-радостную улыбку на смуглом цыгановатом ее лице.

Она будет ему рада. А он?.. Он тоже будет рад этой нечаянной встрече?..

Раздумывал недолго. Махнул рукой:

«Да что я, в монахи записался?»

Шел ходко, не замечая крутизны подъема. Только миновав вторую улочку, сбавил шаг. Еще подумает, торопился к ней.

Клава открыла не сразу.

После третьего стука спросила:

— Кто там?

Отозвался лихо-весело:

— По стуку не узнаешь?

— Ты, Вася?

— Алексеем раньше звали.

Тут же открыла дверь. Встала на пороге босая, в полосатом халатике. Правая щека затекла краснотой, — видать, как легла, так и не поворачивалась на другой бок.

Удивилась, понятно. Но спросила без особой радости, спросонья щуря припухшие глаза:

— Каким тебя ветром занесло?

Даже «здравствуй» не сказала. Не такого он ждал приема.

Сказал с обидой:

— Видно, не вовремя!

Клава от души рассмеялась:

— Самое время… гостевать… Скоро и солнышко выглянет.

Алексей смотрел на ее бьющиеся под халатиком груди и так и хотелось крикнуть:

«Клавка! Ну, что ты! Пришел ведь я…»

Но вместо того сказал, выжимая усмешку:

— А ты, я вижу, самостоятельная стала.

Клава враз посерьезнела. Сверкнула темными, чуток раскосыми глазами.

— Извини, что не угодила. — И уже с явной издевочкой: — Бедный, в какую гору пер. И зазря!

Алексей промолчал.

— Леша, тебя давно не было, — совсем спокойно, даже дружелюбно сказала Клава, — ты ничего не знаешь. У меня на хорошее жизнь обернулась. Замуж я вышла. Ты его не знаешь. Он в прошлом году машины сюда пригонял. И здесь остался. И мы с ним очень хорошо живем. Хорошо, понимаешь… Как вы с Фисой жили… Я всегда ей завидовала… Ну вот… теперь заходи.

Она посторонилась, пропуская его в комнату. Перехватила его взгляд, скользнувший за вырез халата, сказала:

— Садись, — а сама ушла за переборку и появилась уже в туфлях на босу ногу и тонком сером полушалке, накинутом на плечи.

Алексей нерешительно стоял посреди комнаты.

— Чего стоишь, садись. Раз уж пришел, — улыбнулась Клава. — Расскажи, как Фиса. Давно ее не видала. Уж как, поди, обрадовалась она! Так она тебя ждала…

— Да, ждала… — глухо произнес Алексей. И вдруг вспыхнул, как береста на костре: — Все! Ушел я. Нужна она мне!..

— Ушел! — испуганно выдохнула Клава. — Ты что, Алексей… в уме?

Он нехорошо усмехнулся.

— Не ушел, так зачем бы…

— Дурак! — в голос закричала Клава. — От такой жены за чужими объедками приполз!.. А я тебя, дура, за человека считала… Ну ладно… Поговорили… Еще у тебя чего есть ко мне? А то я спать хочу.

— Дай поллитровку, Клава. Душа горит.

Клава пристально оглядела его, словно только что увидала. Не сказав слова, вышла в сенцы, вернулась с бутылкой в руках. Молча отдала ему.

Алексей торопливо выхватил из кармана пятерку.

Клава покачала головой.

— Опять не понял, Леша. Денег мне твоих не надо. Не шинкарю. Бросила. Это для себя. Бывает, выпьем с Васей по стопочке. Если не заспишь, занесешь. А денег не возьму.

Алексей, криво улыбаясь, засунул бутылку в узкий карман брюк.

— Где пить-то будешь? Иди домой. Не пойдешь?.. Жалко мне тебя, дурного… Но оставить не могу… И тебе ни к чему возле меня, да и Васю огорчать не хочу… Он плохо не подумает, но ему неприятно будет, что ко мне опять заходят… по ночам… Не обижайся на меня, Леша…

Алексей снова пришел на берег и снова уселся на тот же щербатый плоский камень. Достал из кармана бутылку. Рядом положил кусок колбасы и ломоть хлеба, что дала ему Клава. С одного удара вышиб пробку и долго сидел неподвижно, с раскупоренной бутылкой в руке…

Запрокинул голову и жадно сделал несколько глотков. Не глядя, ощупью нашел ломоть хлеба, откусил и тут же с отвращением выплюнул. И снова жадно пил водку, не слыша, как льется она по щекам и шее, стекая за ворот…

Но пьяная легкость не приходила…

Наоборот, все сильнее и сильнее жгло горькое сознание непоправимой беды, и горше всего было то, что не мог обмануть себя и свалить свою вину на другого…

Первый луч солнца кольнул в глаза и заставил зябко вздрогнуть…

Алексей тупо посмотрел на зажатую в руке бутылку, с силой хватил ею о камень. И, стиснув руками поникшую голову, размазывая по виску кровь из пораненной руки, бормотал, не слыша сам себя:

— Что я наделал?.. Что я наделал?..

В тесной приемной было людно, но не очень шумно. Разговаривали все, но вполголоса.

Назарыч, как за глаза называли Кравчука на стройке, не любил «шуму попусту». Возможно, потому что сам частенько забывал, каким отменным басом одарила его природа. Впрочем, когда шумели «по делу», Елисей Назарович не обижался и даже, наоборот, ценил тех, кто не боится вслух, а если надо, то и зычно отстаивать свою правоту.

Вот и сейчас из-за обшитой рыжей кошмой двери доносились басовые раскаты. И человек не здешний не сумел бы определить, который из двух противоборствующих басов принадлежал начальнику. По накалу они мало отличались один от другого.

В приемной все смолкли, невольно прислушиваясь.

— …стройку под удар! Авантюра!

— Сидеть сложа руки хуже всякой авантюры!

— Надо же думать, перед тем как говорить! Большая вода ушла!

— Вода еще будет. А дороги нет! И не будет!

— Никто не позволит рисковать уникальным оборудованием!

— На черта нам позволение! Елисей Назарович, давайте еще раз спокойно. Вот промеры, вот прогнозы на июнь…

Рокот басов в кабинете стих. Ожидающие в приемной вернулись к прерванным разговорам. Худенькая девушка с немодной гладкой прической снова застучала на машинке.

Никто не обращал внимания на молча сидевшего Алексея. Он примостился в углу, наполовину скрытый от глаз стоячей, сваренной из отрезков круглого железа вешалкой, на которой висело полосатое зебрового цвета пальтецо машинистки и длинный задубелый брезентовый плащ с оттопыренным капюшоном.

За два года много новых людей появилось на стройке. Никто из ожидавших приема не знал Алексея Ломова, и это избавило его от ненужных вопросов и трудных ответов.

Машинистка Тоня, которая должна была помнить Алексея еще по прежней стройке, видно, не решалась заговорить с ним на людях, и ничто не отвлекало его от собственных тяжелых раздумий.

Он просидел на берегу, пока по тропке над обрывом не потянулись в карьер рабочие утренней смены. Больше всего страшась встречи с Анатолием Груздевым, экскаватор которого выбирал внизу под откосом выемку для левобережной врезки, Алексей поднялся и, далеко обходя всех идущих навстречу, ушел в лес. Слонялся там, дожидаясь начала работы в управлении строительства, хотя комары и особенно разбуженная солнцем мошка донимали до слез.

Он находился в состоянии того совершенного смятения, в котором невозможно даже мысленно отыскать выход из мрака той пропасти, куда сбросил сам себя.

Он все передумал, все перебрал в мыслях…

…То он шел с повинной к ней, к Фисе, понимая, как ни пытался ожесточить себя против нее, что во имя прошлого, всего того радостного и светлого, что у них было, во имя их сына она не оттолкнет его. Единственным упреком будет грустная усталая улыбка на ее до боли родных, раньше времени поблекших губах… И когда уже готов был сделать шаг по той дороге, которую только что прошел в мыслях, удерживал себя и заставлял повернуть в другую сторону, потому что на пороге небесно-голубого коттеджика встречал его самый лучший друг Толя… Толечка Груздев…

И тогда он снова рвался туда, к знакомому порогу, но уже с яростью в сердце, испытывая торжествующую боль и ужас восторга от сознания своей решимости стать мстителем, сразу и судьей и палачом… И тут же останавливал себя горькой усмешкой над собственным бессилием. Бессилием, вызванным страхом от одной мысли поднять руку на нее…