— Выхожу во двор, — рассказывал полицейский лейтенант, — смотрю, что-то не так, русским духом пахнет!..

Военнопленный безучастно воспринимал голоса и раскаты смеха.

— Что, думаю, делать, — продолжал лейтенант, — брать или сперва позавтракать? Решил позавтракать. Вышел со двора, дверь снаружи на запор.-. Ты из какого лагеря? — поинтересовался полицай.

— Из концентрационного, тебя там не хватало.

Военнопленный был тощ и опрокинулся на пол от первого же удара.

— Так из какого?

— Из человеческого, где из людей делают навоз, которым ты питаешься. — проговорил военнопленный, вытирая ладонью окровавленный рот. Полицейский размахнулся для нового удара, но лейтенант остановил его.

— Убьешь, а нам надо сдать его в комендатуру живым. Там с него шкуру снимут на барабан. Как твоя фамилия?

— 245. Чем плоха?

— Лучше не бывает, как раз для тебя! — начальник полиции все-таки не удержался, ударил сам. Военнопленный упал. Полицаю пришлось побрызгать на него водой.

— Вспомнил, как фамилия?

— 245.

— Ну и дурак, — выругался лейтенант. — В комендатуру захотел? Мы сами могли бы подыскать тебе… местечко.

— Какая разница, откуда на тот свет.

Полицейские уже с любопытством поглядывали на беглеца, упорство которого раздражало и удивляло их.

— Лейтенант, может, он еврей?

— Какой из него еврей — скорее цыган или турок. Ты еврей? — лейтенант раздумывал, бить или не бить.

— Серая или черная — все равно кошка.

— Шлепнуть его! — нетерпеливо выкрикнул полицай. — Может, он комиссаром был!

Кулак лейтенанта опять сшиб пленного с ног. Тот не сразу пришел в себя.

— Ты комиссар?

— А ты?..

— Шлепнуть и все!

Лейтенанту тоже не хотелось возиться с пленным, но согласно распоряжению коменданта беглеца следовало передать немецким властям.

— Сунь его пока в подвал, — приказал лейтенант.

Пленного вывели из участка. Беглец был широкоплеч, прихрамывал на одну ногу, смуглое, как у цыгана, лицо в кровоподтеках. На полпути он остановился, тяжело дыша.

— Иди-иди!

Бывшего десантника-добровольца Ляликова впихнули в полутемный подвал. Он сделал несколько шагов и потерял сознание.

Саша Лагин уже до колен провалился в снеговую жижу, а надо было сделать еще шагов двадцать вниз. Речушка-то ерундовая — летом, наверное, перепрыгнуть можно, — а теперь здесь ни пройти, ни проехать.

— Вертай назад, старшина, — предложил сержант Митяев, он тоже стоял по колени в воде. — Чево ревматизм наживать? Пойдем погреемся, мосток утром срубим.

Сапоги у Саши были полны воды, ледяной холод, будто железом, прокалывал тело.

— Пошли, сынок, пошли, — повторил Митяев. — Раны-то у тебя живые еще…

Саша повернул назад. Саперы освободили ему чурбак у костра.

— И чево они там думают! — ворчал сержант, выливая из сапог воду. — Попробовали бы тут ночку просидеть. Подумаешь, мосток. Фронт теперь стоит, спешить некуда.

Уже почти месяц Саша служил в саперном батальоне. Не сразу привык к новому месту и новым людям. Тут и войны-то не было — была только работа, но такая, что с ног падай. А люди здесь подобрались мастеровые: доверь таким срубить дом — обнесут кружевом из дерева, будто и не дерево вовсе, а шелк.

По дороге, надрывая моторы, приближались грузовики. «Нелегкая их несет», — подумал Саша. Он только что начал согреваться у костра.

— Кто здесь командир? — спросил, подходя, человек в полушубке.

— Я, — ответил Саша, надевая мокрый сапог. Хорошо, что портянки высохли.

— Проехать надо.

— Мост будет утром.

— Хлеб везем и махорку, на передовой без курева сидят.

— Без махорки солдату никуда, лучше уж без хлеба, — сказал Митяев. — Закурить не найдется?

— Найдется, закуривай.

Саперы тотчас свернули по цигарке — они сами уже неделю жили без табака.

— Конечно, — размышлял Митяев, — солдату бы к утру хлеба да махорки, в окопах не мед. Только и тут вода негретая.

— Ребята, может, наладите как, а? Лишь бы проехать…

Саперы ждали, что скажет взводный. Этот молодой парень слов на ветер не бросал, а в работе один стоил двух.

— Темно. Люди вторую ночь не спят, не железные ведь…

— Понимаю, старшина. Федюнин, неси махорку, хлеб, колбасу и котелок водки — полный, тут ребятам не горячая баня!

Минут через пять Федюнин принес котелок с водкой и вещмешок.

— Вот, товарищ капитан…

— Я сказал, полный! Чего им тут на всех!

Сержант принес еще водки — в другом котелке.

— Сколько вас тут? — спросил капитан.

— Десять.

Капитан вручил каждому саперу по пачке махорки, хлеба дал на всех — пять буханок, добавил еще два круга колбасы и принялся разливать водку.

Саперы оживились.

— Оно, товарищ капитан, конечно, — проговорил Митяев, — водка сейчас первое дело. Ну а ежели к нам по-людски, а не с налета, мы тоже по-людски сделаем.

Все выпили, закусили. Капитан тоже выпил.

— Готовы? — спросил Лагин.

— Свяжем клеть и спихнем вниз, — предложил Митяев. — Часа на два работы, ежели поспешить. Товарищ капитан, пусть ваши люди запалят еще два костра.

Лагин встал, погасил окурок.

— Начнем.

Кому-то надо было промерить глубину лощинки — Саша спустился вниз. В сапогах у него снова была вода, вода поднялась выше колен, но, к счастью, на этом уровне остановилась. «Ничего, у костра обсушусь, — сказал он себе. — Зато утром на передовой получат махорку и хлеб…»

Была ночь — одна из сотен подобных себе.

Валя Пилкин давно исчез в морской пучине, Костя Настин смешался с другими солдатами в придорожной братской могиле.

Грошов, Карасев и Пятериков привычно спали на своих кроватях вдали от войны.

Лида Суслина перевязала последнего раненого и калачиком свернулась рядом, положив под голову санитарную сумку.

Бывший десантник-доброволец Седой, мучимый бессонницей, курил папиросу за папиросой и думал о своих товарищах, продолжающих шагать по фронтовым дорогам.

Женька Крылов метался в тифозном жару, а Саша Лагин стоял в ледяной воде и выравнивал бревенчатую клеть, чтобы на рассвете пехотинцы в окопах получили табак и хлеб.

Сколько времени Крылов провалялся на соломе, он не знал. Темнота сменялась светом, снова заполняла помещение, а он все лежал на том же месте. И красноармеец, которого положили рядом, был тут же, но уже не стонал, а только тяжело, хрипло дышал. И справа и слева тяжело, хрипло дышали. Крылов оглядывал соседей и снова впадал в забытье. Временами его встряхивали, тогда он видел чьи-то сапоги, склоненную над ним голову, руки с миской и кружкой. Он что-то глотал, чтобы от него поскорее отстали и чтобы он опять мог ощутить удушливый покой. Но иногда ему требовалось выйти на улицу. Он подтягивал под себя ноги и руки, солома под ним сдвигалась в бугорок, доски пола обнажались, и тогда он равнодушно наблюдал, как на полу копошились вши. Потом он полз к выходу.

В первый раз он еще не знал, какая из дверей вела на улицу, и толкнулся в одну из ближних. За ней лежали трупы в сапогах, шинелях и полушубках. От его соседей они отличались лишь тем, что не дышали. Он пополз дальше, почувствовал свежий воздух, отдышался, встал, выбрался на крыльцо и тут же облегчился. Отсюда он увидел выщербленные пулями и осколками кирпичные стены, широкий двор, тополь, срубленный снарядом. Кричали грачи, среди снега обнажились земляные проплешины. Весна.

В один из дней во дворе остановились грузовики с кроватями и матрасами, а в доме санитары загремели ведрами и запахло хлоркой.

— Пропускать по одному! Одежду оставлять на месте! Да-да, все до последней нитки! — распорядился человек в белом халате и в очках. — Больных переводить в то крыло!

Крылова остригли нулевой машинкой, потом он снял с себя одежду — и с Ольгиным шарфом пришлось расстаться, — прошел в пахнущее баней помещение, помылся горячей водой, надел не новое, но чистое белье, сунул ноги в шлепанцы. Его провели в другое крыло дома, и вскоре он лежал уже на кровати, под одеялом.