Крылов и Антипин успели встать в хвост быстро растущей очереди.

— Сорок девять! Пятьдесят! — власовец отпихнул лишних.

Парень в команду не попал. О Крылове и Антипине он уже не помнил.

Команду вывели за ворота.

Конвойные теперь были не похожи на тех, которые пригнали сюда колонну. Те — как роботы, предназначенные для того, чтобы бить и убивать, а эти беззаботно посмеивались между собой и не обращали внимания на пленных. «Итальянцы или румыны…» — решил Женька. Он поглядывал по сторонам: не упустить бы момент, другого такого может не быть.

Когда пленные проходили мимо дымящегося элеватора, конвоиры не мешали им набивать карманы продымленной пшеницей. Женька тоже схватил несколько горстей.

Команда направлялась к вокзалу. Около бака водонапорной башни, разрушенной взрывом, пленных остановили.

— Поднимать! — жестикулирует итальянец.

Пленные делают вид, что пытаются сдвинуть бак с места. Итальянцев бак интересует не больше, чем пленных.

— Слышь, камрад, веревку надо… — объясняет один из команды.

Итальянец соглашается, что-то кричит своим помощникам.

Наступает пауза. Пленные разбредаются по привокзальной площади. Крылов и Антипин не спеша направились к ближайшей хате, полные страха, что их окликнут и остановят. Не окликнули. Они уже у угла. Во дворе. Плетень. Еще плетень. За ним широкая прямая улица, а дальше опять огороды и хаты, клином вдающиеся в степь.

Женька Крылов приседает у плетня, пытается унять волнение. Вот выйдут они сейчас на дорогу и — конец. Здесь их слепой не заметит. Может быть, конвоиры уже хватились их… Но он уже чувствовал вольный степной ветер. Будь что будет!

Он перемахнул через плетень. Самое трудное — не бежать, идти не спеша. Повезло. Не замечены. Дальше легче. Окраина уже близко. Концлагерь с его людским муравейником остался на противоположной стороне поселка. А здесь было тихо, пахло луком, кукурузой, подсолнухами. Старая женщина заметила беглецов, смотрит, ждет. Они идут к хате, они на крыльце. Женщина притворяет за ними дверь.

Крылов перешагнул через порог, опустился на скамью, ошеломленный уютом и тишиной.

Женщина налила в тарелки борщ, отрезала по куску хлеба. Домашняя пища, уют и покой на несколько минут подавили у них все мысли. Такой вкусной пищи Женька Крылов никогда, наверное, не ел…

— Спасибо, мать.

— Вода в умывальнике…

Хозяйка подала кусочек настоящего туалетного мыла, и Женька опять забылся, вдыхая такой необычный, такой освежающий аромат. Пока они умывались, она принесла пару калош и старые телогрейки.

— Куда же теперь?

— Подальше отсюда…

— Племянница говорила, в Верхне-Чирском их нет…

Смеркалось, женщина проводила беглецов до угла огорода, показала в степь:

— Хутор через три километра.

Свобода! Тело будто невесомое — так бы идти и идти наедине с ночью. Только сначала немного отдохнуть, чуть-чуть, несколько минут…

Тепло и темнота убаюкивали их, они не заметили, как уснули. Потом Женька почувствовал что-то лишнее, открыл глаза. Была черная ночь, за воротник текла вода. Дождь…

Женька вскочил: а если бы дождя не было, и они проспали до утра, как тот избитый парень! Днем их заметили бы… Мысль о концлагере испугала его, причинила ему почти физическую боль. Сейчас, во время дождя, там ужасно…

— Считай, что нам опять повезло, — сказал Илья.

Дождь лил не переставая, было темно, как в погребе. Они шли неведомо куда.

Неожиданно перед ними выросло строение. Кроме глухо шумевшего дождя, ничего не было слышно. Они приблизились вплотную, пошли вдоль стены, провалились внутрь, нащупали что-то сухое, мягкое, потонули в нем. Засыпая, Женька Крылов подумал, что окончательно затерялся в этом уголке земли, в шуме дождя, в ночи, и уже никто не отыщет его следы.

Когда он проснулся, солнечный свет весело заливал недостроенное помещение. Они спали на ворохе пакли. Отряхнувшись, они выглянули из своего убежища. Среди плетней и фруктовых деревьев дремал хутор. Над ближней хатой вился дымок. Пахло кизяком, полынью, навозом, жженой картофельной ботвой. За плетнем работала женщина — что-то глухо ударяло о стенки ведра.

Они не сразу решились покинуть убежище: оба остро чувствовали свою незащищенность. Куда теперь их прибьет? Одно лишь им было ясно: без женщины за плетнем не обойтись.

— Пошли…

Женька Крылов взглянул на Илью, впервые поразился его удручающему виду: глубоко запавшие глаза, серое лицо, латаная-перелатаная, волглая от ночного дождя телогрейка, грязные солдатские брюки, старые калоши, подвязанные к ногам обрывками пакли. Сам Женька выглядел, наверное, не лучше.

Они пересекли улицу.

— Здравствуйте…

Женщина подняла голову, испуганно, боком отступила от плетня, заспешила в хату. Потом к ним вышел старик с миской краснеющих помидоров.

— Со станции?

— Папаш, немцев на хуторе нет?

— Нет… Вас что же — отпустили или так… сами? — взгляд у старика был хмурый и беспокойный. — Вот берите. И уходите отсюда, я вас не видел…

Он повернулся, хлопнул дверью.

Они растерялись: этот старик отнимал у них надежды.

— Пойдем…

За хутором начинался пустырь. Местами полынь была примята, на земле валялись стреляные гильзы. Здесь произошла какая-то драма — о ней свидетельствовали клочья красноармейской гимнастерки. Возможно, тот, кому они принадлежали, находился сейчас в концлагере или лежал где-нибудь здесь, наскоро присыпанный землей.

Женька Крылов поднял брезентовый подсумок, повертел в руках. Патроны потускнели и печально напомнили ему о невыполненном солдатском долге, о безрадостном настоящем. Он чувствовал себя сейчас ненамного лучше тех, кто побывал здесь до него.

— Илья, у тебя как было? Ты… сам?

— А черт знает. Там все как с ума посходили. Со мной остатки роты были, человек десять. Шли суток пять. В одном овраге своих встретили, с полковником. Мне говорят: фронт близко, маскируйся, сержант, до ночи. Залезли в кусты, уснули. Сквозь сон слышу: пощелкивают. Вскочил — ни черта не понимаю. Все бегают туда-сюда, один начальник гимнастерку с себя и в кусты. Думаю, выберусь-ка я из оврага, во ржи спрячусь. Выполз наверх, за мной человек пять. Тут нас и засекли. И не заметил, как попал: лежу, а вокруг они…

Женька слушал Илью и вспоминал тот миг, когда его самого окружили немцы. Виноват он или нет? Конечно, он потерял голову, полез на рожон. Ему вовремя спрыгнуть бы с коня, вернуться к своим. Ну и что, если ни с чем? Разве лучше сидеть вот здесь? Его товарищи сражались у Дона, а он тут хуже бродяги…

— Что будем делать, Илья?

— Живот доконал… У тебя как?

— Пока не очень… К Дону, что ли?

— А где он? Приползем и — им в руки…

Только не это. Страшно подумать, что все это может повториться. Пусть пустырь, неизвестность, одиночество, только не пыльная колонна, не концлагерь. Патроны у них есть, где-нибудь найдут и винтовки, а там видно будет, что делать…

— Черт с ним, со стариком, пойдем на хутор.

Они пошли по хуторской улице, увидели двух женщин.

— Здравствуйте…

— Здравствуйте… Вы со станции?

Подходили другие хуторяне, женщины приносили хлеб и помидоры.

— Куда путь держите?

— До Дона отсюда далеко? — Женька Крылов и сам не знал, куда собирается идти. Ему стыдно было сидеть перед женщинами, есть их хлеб. Не они виноваты, что немцы на Дону, а такие, как он, как те в концлагере…

— Три дня хорошего хода. Говорят, там в лесах наши. Немцы их окружили, а они не сдаются…

— Не винтовки вам сейчас нужны, а голова, — советовал дед. — Поживите в каком-нибудь хуторе, пока в себя не войдете. Там увидите, как быть. Молодые…

— Им на Алексин лучше, там фронта не было, тихо…

Слыша эти голоса, Женька ощущал неприятную жалость к себе. Он стыдился ее, но после того, что он пережил за неделю плена, доброта и сочувствие женщин были особенно приятны, и он впитывал их в себя вместе с осознанием своей неподлинности и незащищенности. И у Ильи на лице отражалась расслабляющая жалость к себе, и на лицах у хуторян была та же жалость.