— Босиком, что ли, пойдешь! — прикрикнул Чумичев.

Труп лежал в неудобной позе, лицом вниз. Один сапог удалось снять, а другая нога подвернулась так, что убитого пришлось перевернуть на спину. Ющенко стащил второй сапог, стараясь не смотреть в лицо убитому, но не удержался, взглянул: это был красноармеец из четвертого взвода.

Чумичев и Ющенко вооружились винтовками — теперь они ничем не отличались от тех, кто с оружием в руках выходил из окружения.

О том, что случилось в то утро, Ющенко, конечно, будет помалкивать, а со временем все это, может быть, вообще забудется.

Показался берег Волги.

— Приехали, — с облегчением проговорил Ющенко. — А вон и батальонный комиссар.

Фролов и Лагин зашагали к реке.

— Я напишу! — повинуясь внезапному порыву, крикнул Ющенко.

Лагин промолчал. Если ему сейчас и хотелось бы больше узнать о Ющенко, то не от него самого, а от Дрожжина. Надо будет повидаться со старшиной — может быть, узнает что о Володе Плотникове.

— Что за люди? — спросил, подходя к машине, Чумичев.

— Вместе служили, товарищ батальонный комиссар. Один — Лагин, тот самый, о котором в газетах писали, а другой из разведки, лейтенант.

— Как фамилия?

— Кажется. Фролов.

— Ты не ошибся?

— По-моему, нет. Я его в Раменском видел. Ваш знакомый, товарищ батальонный комиссар?

Чумичев не ответил.

Костя Настин откинул потолочный люк, выглянул наружу. Самолетный гул надвигался на притихший эшелон. Маршевики высыпали из вагонов по обе стороны железнодорожного полотна и торопливо рассеивались по снежному полю.

— Пулемет! — крикнул Костя.

Вдвоем с Кравчуком они подняли «максим» на крышу вагона. Костя вставил ленту и в растерянности огляделся: стрелять по самолетам было неудобно.

По насыпи вдоль эшелона бежала Лида Суслина. Костя заметил ее и на мгновенье забыл о «юнкерсах».

— Куда?! — младший лейтенант Якушкин схватил Лиду за руку, потянул в сторону. Потом все накрыл грохот. Вагон затрясло, Костя с трудом удержал пулемет.

Бомбы падали вразброс, по крыше вагона шлепали комья мерзлой земли.

Костя стрелял полный отчаяния, пулеметный огонь ничего не значил по сравнению с бомбовыми ударами. Гул, вой и грохот подавляли все, плотно обволакивали эшелон и рассыпавшихся по полю людей.

«Юнкерсы» сделали круг и снова заходили на бомбежку. Передний выплеснул из своего чрева несколько темных слив, и они с бешеным воем понеслись к земле.

— Костя, вниз! Вниз! — крикнул Кравчук и, свесившись с крыши, прыгнул, покатился с насыпи. Сзади ударило тяжело и страшно, вагоны вздыбились, мимо пролетела двухколесная вагонная ось и замерла в снежной яме. Кравчук перебежал и лег за колесом, дававшим ему хоть какое-то укрытие.

Бомбы разломили состав, но Костин вагон оставался невредим, и с него еще били пулеметные очереди. Новые бомбы заглушили и крики людей, и пулеметный треск. По насыпи растекался огонь и дым. Самолетам больше нечего было делать здесь, они покружились и улетели прочь.

Маршевики неуверенно возвратились к железной дороге.

Костя неподвижно лежал на горке стреляных гильз. Лида повернула его голову: осколок попал в висок. Ошеломленная тем, что она пережила, Лида теперь оторопело разглядывала Костю.

— Санитара — сюда! — донеслось с почерневшего от бомбовых взрывов поля.

Лида плакала навзрыд, спрятав лицо на еще теплой Костиной груди, но Костя ничего уже не видел и не слышал.

— Где санинструктор? — спросили рядом.

Кравчук положил руку на Лидино плечо:

— Иди, живые ждут. Слышь, раненые там.

Лида смахнула с лица слезы:

— Прости, Костя. — и опять затряслась всем телом.

— Иди, ждут. — повторил Кравчук. — Слезы-то не последние, все не выплачешь…

Лида спустилась вниз.

— Эх, Костя — Костя, — вздохнул Кравчук. — Не послушал ты меня, а война она вот какая. Жить бы тебе, парень, да жить.

Маршевики понемногу стряхивали с себя ужас бомбардировки, заносили раненых в уцелевшие вагоны, где снова топились печки.

— А ну, пехота, строиться! Чего скисли! — уже звенел голос младшего лейтенанта Якушкина. — Пойдем своим ходом, пешком быстрее! До Ефремова рукой подать, а там и Елец!

Неровная колонна пехотинцев потянулась мимо изуродованных вагонов, повернула на проселочную дорогу. Позади остался разбитый эшелон, раненые и убитые. Красноармейцы рабочего взвода уже копали братскую могилу.

Начинался легкий снегопад. Снег вскоре побелит могилу, а потом и вовсе скроет ее от глаз. Будет ли кто помнить, что здесь похоронен Костя Настин из Покровки?

Земля — что море: время и на ней смывает следы, только не так быстро, как в море. Море поглощает сразу, а на поверхность выносит одни обломки, да и те сама же гонит неведомо куда. То прибьет к берегу, то увлечет на край света, а то вморозит в лед матросскую бескозырку, чтобы живые когда-нибудь попытались разгадать еще одну драму в студеном море, еще одну человеческую жизнь, промелькнувшую, как горсть снега.

Что произошло в северном штормовом море, можно было лишь предполагать. Плавучая ли мина — ужас мореходов — или точно нацеленные глубинные бомбы разрушили искусно созданный подводный мирок, — это не так уж важно. Море вспучилось, выбросило на поверхность широкое масляное пятно и какие-то изломанные предметы, — вот и все, что осталось от подводной лодки. А бескозырка прилепилась к темному обломку и начала свой последний путь. Кому она принадлежала, не узнать. Может быть, и Вале Пилкину, безобидному пареньку из подмосковного города Покровки. Море все-таки поступило щедро: бывает, что и на земле не остается следов.

Полковой комиссар Храпов получил новое назначение. Так уж повелось: не каждому удавалось после госпиталя попасть в свою часть. Не удалось и Храпову. Впрочем, какая разница куда: его новая дивизия сродни прежней — тоже сформирована из бывших десантников-добровольцев, а их теперь там и здесь по пальцам можно было перечесть. За четыре месяца боев обе дивизии не раз пополнялись людьми из запасных полков, но и пополнения таяли в Сталинграде, как воск в огне.

Конечно, полковой комиссар еще в долгу перед ребятами, вышедшими из окружения: они спасли его в тылу у немцев, они насмерть стояли в обороне за Доном, и он опять был обязан им жизнью.

Танки все-таки прорвались на узком участке, но добровольцы сумели закрыть брешь. Тут его и прихватило. Сержант вынес полкового комиссара в безопасное место, передал санитарам. Молодой парень, симпатичный, крепкий. «Как твоя фамилия?» — успел спросить Храпов. «Парамонов, из Покровки!» — сказал тот и ушел назад, в огонь и дым. Что стало с этим парнем, полковой комиссар не знал. А сколько было тогда таких ребят! Серегин, Шуриков, Фролов, Седой. Свой долг перед ними он выполнил, насколько мог: выйдя из окружения, отправил в политотдел армии подробный отчет о событиях минувших дней. Мужество и самоотверженность таких людей, как Вышегор, Фролов и Добрынин должны быть вознаграждены памятью соотечественников…

Лечился Храпов в Саратове. Оттуда его направили в Москву, а из Москвы — в действующую армию. Поезд шел ходко, но долго простоял на полустанке: где-то впереди гитлеровские самолеты бомбили воинский эшелон.

Война продолжалась, разрушительная, жестокая. Скоро Ефремов, а там и Елец, место нового назначения полкового комиссара. Неспроста гвардейская дивизия перебрасывалась сюда: скоро, теперь скоро двинется вперед и Центральный фронт.

Мать проснулась, как обычно, в шесть утра, но не спешила встать: сегодня у нее выходной, впервые за месяц.

За окном уже светлело, а мать и Шура все еще оставались в постели. Воскресенье для обеих — долгожданный праздник: наконец-то они весь день и весь вечер будут вместе.

Но на сердце у матери было неспокойно: ей приснился странный, нехороший сон. Сна чуднее и не придумать.