— Сюда, — показала женщина на комнатку, отгороженную дощатой переборкой от остального помещения. — Не знаю уж, как вы тут…

— Нормально, мамаш! — заверил Бурлак. Этого парня уже знал весь взвод. При первом построении он привлек к себе общее внимание: его бараний полушубок упорно выпячивался из линии пальто, пиджаков и телогреек.

Курочкин отчаянно шмыгал носом, требовал равнения, но Бурлак держался невозмутимо, а в самый напряженный момент, когда взводный уже закипал от гнева, Бурлак не спеша снял овчинную рукавицу, сунул руку под полушубок и смачно почесался.

Этот эпизод надолго разрядил деловую атмосферу в третьем взводе. Сам Курочкин утратил официальность и, подхваченный волной голосов, захохотал.

— И откуда ты такой на мою…

— Владимирский я, — вежливо ответил Бурлак.

— Повар, что ль?

— Не, из леса. А ты?

Курочкина опять всколыхнуло на общей волне.

— А я саратовский.

Одной своей внешностью Бурлак вызывал улыбки у окружающих. Женька был доволен, что оказался вместе с ним.

— Нормально, мамаш, — повторил Бурлак, стоя посредине комнаты, отчего она уменьшилась наполовину.

— Подвинься, пень! — потребовал Грачев. Его напористый тон, лицо с угрюмо-насмешливым взглядом производили неприятное впечатление. Учтя возможность местного конфликта, Женька мысленно принял сторону Бурлака. Тот аккуратно опустил на скамью пузатый вещмешок, расстегнул полушубок.

— Ты, солдатик, кто? — осведомился он почесавшись.

— Вши, что ли, заели? — вместо ответа спросил Грачев, вешая на гвоздь промасленную телогрейку и шапку. Ежик жестких волос подчеркивал настырную колючесть его взгляда.

— А ты не чешешься? — Бурлак повесил полушубок рядом с телогрейкой и, потирая ладони, взялся за вещмешок.

— Теперь зачешешься! — проговорил Ноздрин, угреватый парень с землисто-серым лицом и челкой, закрывавшей низкий лоб.

— К моей не пристанут: клопов можно морить! — в глазах у Грачева заблестели веселые искорки, отчего лицо у него стало вдруг приятным и добрым.

— Тебя как зовут? — Бурлак выкладывал на стол хлеб, яйца, сало и какие-то мешочки.

— Гошка.

— А тебя? — Бурлак очистил сваренное вкрутую яичко, покатал в соли, откусил хлеба и разом отправил яйцо в рот.

— Малинин, Коля.

Малинин был противоположностью Грачеву: открытое, нежное, как у девушки, лицо с большими глазами, пушок над губой — все мягкое, даже чересчур.

— С вечера в рот ничего не брал, живот подвело, — пояснил Бурлак. Он явно скромничал, оценивая свою комплекцию, не обнаруживающую никаких признаков истощения. Весь он был несокрушим, как дуб, в его мощи было что-то комическое. Он проглотил пяток яиц, съел краюху хлеба, потом достал из мешочка несколько пирожков с капустой и без особого труда разделался с ними.

— Ну вот, подкрепился, — проговорил, убирая со стола. — Интересно, будет ли обед? А ты как сюда попал?

— Как и ты, — взгляд Ноздрина вильнул в сторону.

— В темноте рос или болит что?

— Курочкин подлечит! — ухмыльнулся Грачев.

Будто подтверждая его слова, раздался стук в окно:

— Третий взвод, выходи строиться!

Спали на полу, тесной кучкой, в шесть утра неизменный стук и голос Курочкина:

— Выходи на физзарядку!

На улице упорно дул не по-мартовски холодный ветер. Минут через пять взвод собирался на дороге, образовывал подобие строя, трусил по безлюдной деревенской улице. Замыкал колонну Бурлак.

— Быстрей, быстрей! — поторапливал его взводный. — Бревно, что ли, тащишь?

— Жидковато варят, товарищ командир, не побегаешь. А насчет добавки как, а? — интересовался Бурлак, слегка сбавив шаг.

— Солдат должен быть доходной, но выносливый! — подключался Переводов, шустрый паренек из Зарайска.

— Разговоры! Правое плечо вперед… прямо!

Бег все-таки придавал новобранцам некоторую резвость. Разойдясь по домам, они стойко переносили процедуру умывания на свежем воздухе. Образцом для подражания при этом неизменно оставался Геннадий Писецкий. Он даже сбрасывал с себя свитер и в одной майке бесстрашно пребывал на ветру. Женька, храбрясь, старался не отставать от него и тоже чистил зубы, хотя им с каждым днем приходилось трудиться все меньше.

Завтракали кашицей и чаем, на обед был жидкий суп и кашица, ужинали опять кашицей и чаем, но без сахара. Бурлак совсем пал духом, его могучее тело изнывало от недостатка пищи. Не легче было и остальным: завтраки, обеды и ужины только дразнили аппетит новобранцев. На свежем воздухе желудки мгновенно переплавляли скудный армейский харч. Не унывал один Писецкий. Он просто-напросто игнорировал такой низменный предмет, как пища. Женька отчаянно завидовал ему в этом. Новобранцы все чаще вспоминали о домашней кухне.

— Райская, солдатики, была жизнь!.. — вздыхал Бурлак. — Утром встанешь, Матрена на стол чугун картошки с мясом… Прямо из печки, парком отдает…

— Мама пирожки пекла, — робко вмешивался Малинин, — с корочкой…

Писецкий смущенно улыбался, Грачев глотал слюну, рявкал:

— Закройте рты, не то я перегрызу кому-нибудь шею!

Спасибо Курочкину — он упорно отвлекал внимание добровольцев от кухонных воспоминаний. Он строил взвод, вел по улице, и Женьке казалось, что они следовали к какому-то конкретному пункту. Но раздавалось «кругом», и новобранцы возвращались назад. Женька опять решал, что искомый пункт где-то впереди, и опять ошибался. В конце концов он терял ориентировку и думал лишь о том, долго ли еще ходить. Так, нестройными рядами, еще в гражданской одежде добровольцы втягивались в армейскую жизнь.

— За-апевай! — приказывал Курочкин. Деревня оглашалась разнопеньем — это другие взводы давали знать о себе. Где-то там и Саша. Женька уже несколько дней не видел его.

Каждый день — что год. Лишь вечером у новобранцев было немного свободного времени, но к вечеру Женька так выматывался, что откладывал встречу с Сашей до завтра. Он надеялся на благоприятный случай, а такого все не было.

Три дня Костя Настин не ходил на уроки. Дома уже знали, что он не прошел медицинскую комиссию, и пытались услышать от него подробности, но, кроме как «по слуху», никаких разъяснений Костя не дал. На четвертый день он сунул в портфель тетради и учебники и отправился в школу.

Это было трудное утро в его жизни. Что-то нарушилось в ней. Начинался — и не в его пользу — нелегкий жизненный раунд.

Костя вошел в класс перед звонком, все уже сидели на местах в ожидании учителя. Костю заметили — класс непроизвольно притих, лишь Валя Пилкин сохранил обычную беззаботность.

— В нашем недесантном полку прибыло! — с удовольствием продекламировал он.

Быстрым взглядом Костя охватил всех. Многие были только любопытны. Грошов демонстративно отвернулся, один Миша Петров смотрел с беспокойной и искренней радостью. «Плохо, когда тебя не понимают… — подумал, — но ничего, ничего… Грошов, конечно, трусливый тип, даже подонок, но отсюда не следует, что я имею право бить его…»

Костя будто со стороны слышал свой напряженный голос: «Левка, извини, у горкома я был не прав». И ко всем: «Я не прошел медицинскую комиссию… по слуху». Он хотел добавить, что врачебное заключение для него так же неожиданно, как и для них, но слова застряли в нем: Паша Карасев опустил голову, Витька Пятериков скептически ухмылялся, Лида Суслина поглядывала с каким-то неприятным для него интересом…

Он сел на свое место внешне спокойный, но его нервы были стянуты в узел.

— Не огорчайся… — тихо сказал Миша. Эта дружеская поддержка была сейчас очень нужна Косте. — Будем кончать школу, это тоже хорошо.

Начался урок.

Костя Настин и прежде был не очень разговорчив, а теперь и вовсе замолчал. Неожиданное чувство собственной неполноценности отравляло его дни.

Набор добровольцев в авиадесантные войска, взволновавший десятиклассников, понемногу забывался, каждодневные школьные обязанности заслонили его. Все будто сговорились не упоминать о Женьке Крылове. Паша Карасев, как всегда, охотно рассуждал о математике, Пятериков рассказывал не очень изящные анекдоты, Грошов крутился около Лиды Суслиной, Валя Пилкин оставался неизменно беззаботен, Миша Петро