Партизан в селе не было. Дымилась кухня, связист разматывал катушку, догорала изба, около которой безмолвно стояли старуха, мальчик и девочка.

— Мамаш, куда партизаны поехали? Слышишь, мамаш, партизан не видела, а?

Старуха что-то пробормотала, он махнул рукой и поспешил дальше.

— Товарищ майор, не скажете, куда уехали партизаны?

— А ты почему отстал?

— Раненого отвозил. Не знаете?

— Туда поехали, — майор недоверчиво оглядел Крылова и, ничего больше не добавив, свернул с дороги.

— Друг, не видел партизан? Давно они уехали?

— Какие тебе тут партизаны, — проворчал красноармеец, стоявший на посту у большого кирпичного дома. — Давай проходи.

Крылов вышел из села и часа полтора шагал по наезженной санной дороге. В поселке, куда он попал, не оказалось ни партизан, ни красноармейцев. Он свернул в сторону, возвратился назад, снова пошел вперед, уже ни на что не надеясь, потому что и в следующей деревне не видели никаких партизан. Они будто сквозь землю провалились. Он опять свернул в сторону и шел до тех пор, пока снова не очутился в том самом селе, где оставил Федю Бурлака.

— Товарищ лейтенант, до Старой Буды отсюда далеко?

— До какой Старой Буды? Ты кто?

— Отстал я.

Лейтенант присвистнул:

— Это не по моей части, ничем не могу помочь.

Крылов присел на слежавшийся хворост, мысли у него смешались, в груди было пусто, и если он сейчас хотел чего-то, то лишь одного: чтобы кто-нибудь подошел к нему, спросил, почему он здесь сидит, и посоветовал бы ему, что делать. Но никто не подходил. Второй раз в жизни он был совершенно один. Так как ему было все равно, куда идти, он направился к избе, около которой стояла противотанковая сорокапятимиллиметровая пушка. Лошади живо напомнили ему Старую Буду, и острая тоска стеснила ему грудь.

— Ну как, партизан, дела?

На крыльцо вышел молодой красноармеец, полушубок у него был наброшен на плечи — взгляд Крылова упал на гвардейский значок.

— Ты… не из десантников?

— Ну?

— Из тридцать девятой?!

— Нет, тридцать седьмой. В Сталинграде рядом были. А ты откуда знаешь?

— Из тридцать девятой я. В Раменском стояла.

Красноармеец прошел за угол, а Крылов почувствовал, что ухватился за тонкую, совсем тоненькую ниточку, которая вот-вот оборвется, но которая все-таки появилась и избавила его от одиночества.

— Десантник, значит? — возвратился красноармеец. — Нашего брата во всей дивизии и сотни не наберешь, а в полку и десятка не осталось. В батарее я один, и то из батальона взяли.

— А с командиром можно поговорить?

— Ступай вон в ту избу, спроси старшего лейтенанта Афанасьева. Постой, я тоже пойду. Пылаев моя фамилия.

— Крылов.

— Доброволец?

— Да.

— Я тоже. А как сюда попал?

— Так получилось…

Они подошли к избе комбата.

— Подожди здесь, я сначала сам с ним поговорю, — Пылаев поднялся по ступенькам. Через несколько минут он позвал Крылова в дом.

Афанасьев, плотный мужчина лет тридцати, писал за столом письмо.

— Так чего ты от меня хочешь, партизан? — светлые глаза оценивающе смотрели на Крылова.

— Мне надо вернуться в Старую Буду, а я не знаю как. Это перед Ямполем.

Афанасьев развернул карту.

— Далеко. Туда и фронт не дошел.

— Партизаны-то уехали.

— На то они и партизаны. Не отставал бы.

— А как туда пройти?

Афанасьев с любопытством приглядывался к Крылову.

— Дня за четыре дойдешь, только дело это канительное. Документы у тебя есть?

— Нет.

— А может, ты — полицай? Кто тебя знает, на лбу ведь не написано. Ну вот задержат тебя, спросят: «Почему через фронт пробираешься?» Что на это ответишь? И кто тебе поверит?

— Товарищ старший лейтенант, берите его в батарею! Все и так ясно!

— Ничего тебе, Пылаев, не ясно. И вообще, ты лучше помалкивай. Так зачем тебе в Старую Буду, парень? Знаешь, чем рискуешь? Не только жизнью…

Крылов вопросительно взглянул на Афанасьева.

— Присягу давал? Давал. Из армии тебя никто не увольнял? Нет. Вот ты и пришел в армию. Сейчас тебе прямая дорога в особый отдел. Решай теперь куда.

— Да берите его, товарищ старший лейтенант!

«Что же делать? — беспокойно думал Крылов. — Я должен добраться до Старой Буды во что бы то ни стало. Я обязан вернуться в отряд, попытаться вернуться. Там, в лесах, меня ждут товарищи и близкие люди, а здесь я — человек без рода, без племени, полицай, дезертир, дорога которому в особый отдел. И я даже не смогу доказать, что это не так. Лишь они двое, Пылаев и Афанасьев, случайно оказавшиеся у меня на пути, в чем-то поверили мне. Кроме того, в словах Афанасьева была жестокая правда. Как же быть?»

— Рассказывай о себе главное, суть! — потребовал Афанасьев. — Сударев, запиши партизана. Со слов, со слов, а как же! — распорядился он, после того как выслушал Крылова. — Красноармейскую книжку потом заверишь. Пылаев, Костромина ко мне.

Через несколько минут в избу вошел старший сержант Костромин, коренастый, спокойный человек, напомнивший Крылову старшего сержанта Дрожжина.

— Принимай, Костромин, пополнение вместо Любарева. Найди старшину — переодеть его надо.

Крылов не был уверен, что поступил правильно, но он не был уверен и в том, что любое другое решение было бы лучше. Жизненная тропа привела его сюда, в противотанковую батарею, о которой утром он и представления не имел. «Что ж, — убеждал он себя, — пусть будет так…»

— Какое у нас сегодня число, Сударев? — старший лейтенант закончил письмо.

— Седьмое марта, товарищ комбат.

Седьмое марта. Миновал год, в течение которого Крылов прожил много-много жизней. Так много, что, казалось, уже ничто больше не могло удивить его. Да и возможно ли еще что-либо неизведанное?

— Пошли! — Пылаев, новый товарищ Крылова, вводил его в новую среду. А что это делал бывший десантник, укрепляло ниточку, неожиданно обретенную Крыловым в орловском хуторе.

Крылов прощался со своим партизанским прошлым. Быть может, по натуре своей он больше всего подходил к этой нелегкой, полной контрастов — и будничной, и лихой, даже бесшабашной — партизанской вольнице. Теперь, став бойцом стрелкового полка, он возвратился в то главное русло, с которого началась его военная судьба.

— Ну, партизан, переодевайся, — сказал старшина.

Это был и радостный и грустный час. У Крылова восстанавливались прерванные семь месяцев тому назад связи: теперь он напишет домой, узнает о Саше, получит письма. У него опять есть документ, удостоверяющий его как бойца Красной Армии. Но вместе с партизанским прошлым от него уходил целый мир, а Крылову хотелось бы унести с собой все, что было дорого ему, ничего не растеряв — ни чувств, ни воспоминаний, ни вещей. За ними была жизнь, согретая взглядом, дыханием и нежными руками Ольги.

Сапоги у него еще крепкие — они напоминали об Антипине, оставшемся в Старой Буде. Сапоги Крылов оставит себе — тут никто не возразит ему. Иное дело — одежда, с ней придется расстаться. Прости, Ольга, что случилось так. Да и что в конце концов шапка? Оба-то они остались…

— Носи, малыш! — Крылов снял с паренька его старенькую ушанку и надел ему на голову свою меховую шапку.

— А мамке что сказать?

— Скажи: от партизана, от Женьки-пулеметчика.

Кончился партизан Женька-пулеметчик — появился красноармеец Крылов. Но разве он мог в тот момент предполагать, что Женька-пулеметчик не кончился, а только отделился от него и пошел в завтрашний день своим путем, и что эта шапка, случайно подаренная деревенскому мальчику, через много лет напомнит людям о партизане Женьке-пулеметчике…

Пиджак у него давно был не нов, но с ним тоже связано немало воспоминаний. К нему прикасалась Ольга, она штопала места, разорванные пулями. Вот следы ее рук. Сохранить бы все, сберечь на память. «Прости, Ольга, что и здесь расстаюсь с тобой…»

Он положил пиджак на лавку — пусть останется в деревенской избе. Хуторская женщина подарила его ему — Крылов возвращает его ей со следами пуль.