Деревня, вернее, десятка два крапивных кучек, одним краем упиралась в передовую. Здесь была «плохая» позиция, потому что едва взвод приблизился к деревне, на краю ее оглушительно разорвалась тяжелая граната. В предутренней мгле разрыв прозвучал особенно зловеще. Лошади испуганно фыркнули, метнулись было в сторону — Сафин удержал их и погнал прямо на рассеивающийся дым, а там, где они только что были, взметнулся другой желто-серый шар. Третий разрыв прилепился на бугре за лощиной, а потом над головами сорокапятчиков провыл еще более тяжелый снаряд и улетел далеко в тыл, откуда до них запоздало донесся лишь слабый хлопок.

Орудие поставили впритык к стрелковой траншее. Сафин увел лошадей, а расчет принялся за работу. Через два часа огневая и ход сообщения с траншеей были готовы.

Один из фронтовых парадоксов: в иное время, когда вокруг не разрывались бы снаряды и ничто не мешало бы копать, вряд ли пять человек смогли бы за такой короткий срок сделать так много, как теперь. Закончив работу, Крылов ощутил полное изнеможение, во рту у него пересохло.

— Не знаешь, где тут вода, браток? — спросил он у проходившего мимо человека в плащ-палатке. «Браток» оказался командиром роты лейтенантом Перышкиным.

— А, артиллерия! Вон там внизу.

Там, куда показал лейтенант, одна за другой шлепнулись четыре мины.

— Лупит. — проговорил Крылов, думая, идти или нет.

— Боится. Севск недалеко.

— А до Старой Буды сколько отсюда, лейтенант?

— Деревня что ли? Черт ее знает. Твоя?

— Моя.

Лейтенанту не больше двадцати. Открытое худощавое лицо, быстрый взгляд, из-под пилотки выбивался вихор русых волос. Перышкин чем-то напоминал Седого.

— Пока туман — давай!

Крылов принес два котелка воды, холодной, но с затхлым мыльным привкусом.

Миновало несколько дней. В окопах складывался свой неторопливый, однообразный, томительно-изнуряющий быт. Однажды вместе с комбатом Крылов прошел по всей батальонной траншее. Несколько пехотинцев спали в земляных норах, один лопаткой подчищал в ходе сообщения, выбрасывая землю на бруствер; другой писал письмо, склонившись над ящиком для патронов, третий пришивал пуговицу. Многие находились в укрытиях. Не заметно было никакой суеты, никто не обращал внимания на проносившиеся над головой пули и снаряды. Но в этой неторопливой жизни переднего края чувствовалось огромное внутреннее напряжение. Люди контролировали каждый свой шаг, каждый жест. Солдат, писавший письмо, не переставал вслушиваться в вой мин и снарядов, пехотинец с лопаткой помнил, что высовываться из траншеи нельзя.

Здесь были самые обыкновенные люди, но какая сила заключалась в них! За ними была освобожденная от оккупантов земля, они закрыли ее собой от пуль, мин и снарядов, хотя им самим хотелось тишины, покоя и безопасности. Они тосковали о далеком родном доме, а сами не покидали траншею, из которой нельзя было высунуть голову, не поплатившись за это жизнью. А вскоре им предстояло встать над бруствером во весь рост и пойти вперед навстречу пулеметам. Даже самый блестящий подвиг не мог сравниться с этим неброским повседневным мужеством пехотинцев: они были самыми большими героями войны.

Они подремывали в укрытиях, курили махорку, поругивались между собой, а их пулеметные стволы грозно смотрели в амбразуры. В земляных нишах лежали их ручные гранаты, затворы их винтовок и автоматов были заботливо прикрыты тряпочкой…

Стреляли пехотинцы лишь в случае необходимости — тогда бухали трехлинейки, размеренно постукивал «максим». Но большую часть суток траншеи пехоты молчали: пехотинцы избегали лишнего шума.

У Крылова появились знакомые во взводе старшины Петряева, где Гришкин служил до того, как его перевели в батарею. Петряев, угловатый человечище с усами, еле помещался в ходе сообщения. Лицо у него было хмурое, и подчиненные из новичков побаивались его. Но Гришкин встречался с ним, как со старым приятелем.

— Здорово, старшина!

— А, артиллерия. Не надоело еще тебе там? — выражение озабоченности сползало с лица усача.

— Мне все равно, лишь бы от фронта подальше!

— Ну, далеко-то ты не уехал. А то давай назад ко мне.

— Ты, бать, покоя не дашь, а я люблю тишину.

— Поспать-то ты здоров.

Заметив какой-то непорядок, Петряев спешил по ходу сообщения, прижимая встречных к земляным стенам.

— Кто тута черта носит? — из норы раздавался возмущенный голос: Петряев зацепил кого-то сапогом.

— Багарчик ругается, — улыбался Гришкин. — Здорово, Багарчик!

— Зачем Багарчик, имя есть! — возмущался Багаров. — Не нога у него — оглобля!

— Где Мисюра?

— Туда ходи.

Мисюра. Эту фамилию Крылов однажды слышал. Было туманное мартовское утро, и взводный Селиванюк разговаривал с ротным. Тогда у Селиванюка оставалось одиннадцать бойцов, а у какого-то Мисюры болел живот. Неужели у этого самого? Крылову захотелось взглянуть на неуязвимого Мисюру, сумевшего продержаться в пехоте несколько месяцев.

— А… Селиванюк тоже здесь?

— Весной накрылся. Здорово, Мисюра!

Мисюра встретил Гришкина так, будто знал, что тот обязательно должен быть предстать перед ним:

— Закурить есть?

— Все шакалишь? — рассмеялся Гришкин, доставая кисет. — Надо поменьше петь да свой иметь!

Мисюра преспокойно свернул цигарку, кивнул в сторону Петряева, который распекал паренька, стоящего в позе провинившегося.

— Воду пить не дает, поноса боится. Да с поносом солдату уже ничего не страшно.

Ростом оба приятеля были одинаковы, но Мисюра отличался от Гришкина некоторым изяществом: давно немытое лицо привлекало округлостью форм, светло-голубые глаза были бы красивы, если бы не смотрели так апатично, отчего он казался неловким увальнем. Движения у него были неторопливые и кричаще небрежные.

По низкой траектории прилетел снаряд и разорвался за траншеей.

— Стопятимиллиметровый, — заметил Мисюра и почесал за воротничком гимнастерки. — Опять вши.

— Заботы много.

— Мне что — Петряеву забота.

Окурок жег ему пальцы и губы. Мисюра мазнул рукой по губе, а огонек уже прилип к пальцам. Мисюра стряхнул его на брюки, начал тереть пальцы, не обращая внимания на то, что пепел уже прожог в брюках круглую дырочку. Мисюра при этом оставался невозмутимо серьезен и деловит, хотя сумел обжечь и губы, и пальцы, и ногу.

Погасив этот небольшой пожар, он сунул голову в блиндаж.

— Раек, Гришка пришел, иди покури.

Потягиваясь, вылез солдат лет тридцати, сел на ящик. Взгляд его, лицо и жесты показались Крылову знакомыми. Так ведь это тот самый красноармеец, который шагал рядом, опираясь на винтовку, когда Крылов вез на санках раненого Федю Бурлака!

— Водички нет?

— Некипяченая, — Мисюра подал Райкову котелок. — Петряев еще не вскипятил.

Райков напился, сплюнул:

— Навоз.

— От Фрица вытекает, — уточнил Мисюра, прикладываясь к котелку. — Для поноса.

Петряев бросил на них свирепый взгляд, издали погрозил кулаком.

— Как поживаешь — ничего? — поинтересовался Райков.

— Как в аптеке, — похвалился Гришкин. — Тучка чево-то не видно.

— Вчера накрылся, — Райков выдохнул облачко махорочного дыма.

Ночью на переднем крае началось движение. Пришли новые люди, и стрелковый батальон перевели на бугор за лощиной. Сорокапятчики снова, теперь в обратную сторону, проехали мимо крапивных кучек, обогнули за окраиной низину и остановились впритык к траншее — опять к роте лейтенанта Перышкина. Чувствовалось: готовится наступление.

Днем на огневую пришел Перышкин.

— Наступаем, что ли, лейтенант?

— Не сидеть же тут до зимы. Дот видите? Наше направление.

На линии немецких окопов и далеко за ними разрывались снаряды. С утра до вечера не прекращалась пристрелка батарей, а это означало, что под Севском сосредоточивались большие ударные силы и что фронт здесь вот-вот сдвинется с места.