— Не врите, — хмуро сказал Капленков, — Не были вы дружками. Пеший конному не товарищ...

— Это как понимать?

— А так. Вы, Константин Афанасьевич, еще в юности тю-тю из деревни, не гляделись вам сельские картины, холодно, голодно было... А мой отец всю жизнь тут, все этой земле отдал.

— Ты не думай, я в прошлый раз на могилку к нему ходил, гладиолус отнес...

— Это ваше право... — Капленков снова поднес к виску два пальца. — Даю три часа сроку для ликвидации незаконно устроенного становища.

«Этот посерьезней Леонидыча будет», — подумал Костик, испытывая непривычное чувство растерянности.

— Милый юноша, — нежно заворковала Раиса — Нельзя же так категорично. Может, разделите: с нами скромную трапезу? И не смотрите на это молоко, у нас найдется и кое-что покрепче.

— Не употребляю, — сказал Капленков жестко и рывком надвинул на глаза козырек фуражки, чтобы не видеть голых коленок студентки Жанны. — Три часа. Не выполните — пеняйте на себя... — И круто повернулся, показав узкую спину и худую шею с завитушками светлых волос.

— Я на тебя в городе жаловаться буду, — зачастил Костик в спину скороговоркой: милиционер, с ходу взяв крупный шаг, быстро удалялся, а сказать надо было ему ногое. — У меня генерал эмвэдэшный знакомый. Я ему доложу, как ты честь отдаешь, двумя пальцами... Ты что, советский милиционер, слуга народа, иль полицай заокенский?.. Думаешь, ты царь и бог?. Не на таких нарвался. И на тебя, фрайера, управу найдем. Мы тоже законы знаем!

— Ах, перестань, папка! — прервала его Жанна и зашлась в тягучем зевке. — Скучища в этой твоей деревне. Говорила, не надо ехать.

— Собственно, ничто нас здесь больше не удерживает, — раздумчиво сказала Раиса, поглядывая на пузатую сумку.

За пятнадцать минут до истечения срока, назначенного, лейтенантом Капленковым, семейство было полностью готово к отбытию. Все уже сидели в машине: Костик, конечно, за рулем, рядом Жанна в том же голубом купальнике и черных очках на носу, сзади — Раиса, обнимавшая кошель, который занял чуть ли не все сиденье. Приспустив боковое стекло, Костик давал последние наставления мамане: сказано ей было, бестолковой, точно, сколько и какого сорта сажать картошки, сколько сеять огурцов и лука, сколько и каких грибов насолить. Было указание и насчет поросенка — усиленно кормить до сентября, когда намечалось широко и торжественно отметить славный юбилей — сороковую годовщину со дня рождения Раисы.

— Ну пока, — говорил Костик, высовывая мамане для рукопожатия кончики пальцев. — Не ценят меня здесь, не понимают, а то бы больше погостевал... Спохватятся, само — собой, да уж поздно будет... Ну да ладно, к осени вновь нагряну. Не хворай тут. И сырости не разводи.

Имелись в виду расставанные маманины слезы. Такая уж старуха была несовременная: как провожать сына и внучку — обязательно заплачет.

Машина тронулась, фыркнув в лицо мамани синим дымом.

Через четверть часа появился лейтенант Капленков. Походил по поляне, где недавно стояла палатка, поднял тетрадочный лист в клеточку, на котором крупными буквами было начертано: «Уехали по собственному желанию, а не по твоему приказанию. Константин». Капленков усмехнулся.

Подошла умелица бабка Пелагея:

— Неуж укатили?

— Как в воду глядишь, Пелагея Ивановна, — подтвердил Капленков. — Скатертью. им дорога...

— А я-то надеялась на Константина. Обещал ведь...

— Что обещал?

— Хоря убить.

— Теперь уж не убьет...

— Не убьет, — опечалилась бабка. — Я ее к столу привязала, ножка к ножке.

— Кого привязала?

— Да куру же...

— Ну, ну, — витая мыслями в облаках, пробормотал Капленков.

На лужайке, где жили городские, пованивало бензином, кусты были примяты, трава прибита к земле, валялись банки-склянки.

— Вишь, как загадили эту самую... — умелица собрала в гармошку лоб, вспоминая...

— Биосферу, — оживившись, подсказал лейтенант,

— Во, во, малый!.. Вот тебе эта самая и...

— Экология.

Бабка радостно смотрела на Капленкова, широко улыбалась беззубым ртом.

Вчера они оба смотрели по телевидению популярную передачу «Природа и мы». Пелагее очень понравились некоторые слова из передачи, а вот запомнить их накрепко по старости лет не могла...

А идти им было ни далеко, ни близко — версты три: от родной деревеньки Сладкие Соты до центрального колхозного поселка Могучий Трактор, где и была та самая школа. Опаздывали, поэтому чуть ли не бежали. Впереди мелькала смуглыми икрами, маячила синим платьицем, как василек во ржи, Маринка, а Пелагея за ней поспешала — сухонькая, легкая, не на крепких уже ногах. Дышала загнанно и все хотела смахнуть капельки пота со лба, стекавшие из-под платка, да и на это времени не было.

Бежали они по тропе, которая так и называли в округе — Пелагеина. Начиналась она в Сладких Сотах, у избы, где жили Пелагея с Маринкой, а кончалась в Могучем Тракторе, у самых ворот длинного и низкого, на кирпичных столбах, коровника.

Бежали через болотину с гатью из срубленных и уложенных в хлюпающую топь олешин, мимо ельника, где ближе к осени страсть сколько белого гриба нарождалось, по гибким жердинам через ручей в тенистом овражке, сквозь уже густые закурчавившиеся овсы, поперек кочковатого луга, на котором молодой пастух Коська картинно гарцевал на лошади, пощелкивая на коров коротким ременным бичом. Одна буренушка, видно больно укушенная слепнем, зиканула в сторону. Коська погнался за ней, принялся лупцевать животину.

Пелагея знала эту корову. Тихоней ее звали за смиренный нрав. Она и сейчас, под Коськиным бичом, даже не пыталась бежать, лишь мычала жалобно, тяжело водила боками. А Коська старался, подлый, стегал и стегал Тихоню. Конечно, если бы видел он Пелагею, не посмел бы зверовать, а тут думал, что один в поле, кругом ни души человеческой, вот и дал волю рукам. Пелагея хотела было крикнуть ему, заругаться, но в эту минуту оглянулась Маринка, в глазах нетерпение, и Пелагея, ничего не крикнув пастуху, припустилась еще шибче.

«Ишь взял моду — на коне коров пасти, — про себя ругала она его. — Да где это видано? Ты что, казак, что ли? Или как его?.. в кино давеча показывали... Канбой американский? Да разве даст много молока та же Тихоня, если ты ее, неуч, по лугу до пота гоняешь, спокойно есть не даешь, конским копытом топчешь... Нет, так дело не пойдет!.. Завтра опять надо к председателю, пускай наконец окоротит этого Коську, сымет его за шкирку с лошади. Иначе загубит стадо... А председатель? Председатель-то... Пускай, говорит, себе — это про Коську — пускай, говорит, на коне... Как это, спрашиваю, пускай на коне? А так, отвечает: ежели его с коня долой, он вовсе от должности откажется, а где я возьму другого пастуха?.. Эх, молодежь, молодежь нынешняя!.. Волосатику Коське еще и восемнадцати нет, в армии еще не служил, а гриву, дурень, отрастил, на гитаре трень-брень по вечерам... А председатель Николай Васильевич намного ли старше Коськи? Годов двадцать пять ему, не боле. Намного ли умнее, хоть и кончал институт?..»

— Золотко мое! — взмолилась она вслух. — Миленькая! Ну пожалей меня, старую!..

Маринка сгоряча зыркнула недовольно на Пелагею, но тут же спохватилась, всплеснула руками, рассмеялась звонко:

— И в самом деле... Ведь не на пожар. Да подождут они!.. Вон и колодец. Может, напьемся?

Маринка наклонилась над срубом, высунула язык, подразнила свое отражение, похихикала. Пить не стала. Пелагея, сложив ладонь ковшиком, зачерпнула воды, благо она совсем близко подходила к краю сруба, истово напилась. Когда улеглась на воде рябь, снова, будто невзначай, взглянула в колодец. Отразилось там, в темном зеркале воды, ее возбужденное и вместе с тем усталое лицо, клетчатый платок на голове, кружевной воротничок платья на тонкой морщинистой шее... Она-таки принарядилась, собираясь в школу, да знать, правду говорят, что старость никаким нарядом не скроешь, криком кричит она из каждой твоей морщинки.