— А вы, Алексей Ильич? — обратился старшой к Жребенцеву.
Жребенцев только рукой махнул: делайте, мол, как знаете.
На всем пути он ощущал тревожный и чистый запах полыни. Ее бледные кустики, пригретые днем невысоким скупым солнцем, теперь, к вечеру, пахли по-предосеннему горьковато. И были тенистые кустарники, были светлые рощицы, были неяркие, с приглушенными красками, будто подернутые сизоватым пеплом усталости лужайки. Цветы на них — не сравнить с майскими да июньскими, поскромнее цветы, но и они были хороши. У Алексея Ильича, лишь вступили они на сухую уютную тропу, потеплело на сердце, оттаял взгляд, он узнавал цветы, знакомые еще с детства. Сбившись в плотные островки, дружно росли тут и там мелкие голубенькие незабудки, клонились долу венчиками вниз лиловые колокольчики, желтели кое-где кульбабы, уже закрывшие в этот предвечерний час свои корзинки, застенчиво прятали в траве беловатые, совсем уже крохотные лепестки невзрачные ясколки и зубчатки. И только бесстрашный, напористый кипрей, поселившийся на вырубках и пустырях, видно, не боялся осени, буйно разливался вокруг, пенился скопищами розовато-сиреневых, пропитанных летним жаром цветков...
«А вот это калужница, а это ярутка, а это татарник...» — подсказывал кто-то Жребенцеву мягко акающим певучим голосом мамы. Она шла по лугу босая, в белом платочке, узелки которого крылышками пластались к ее тонкой шее. Тогда он впервые приехал в деревню. Мама была счастливая и молодая, а ему, Алеше, шел восьмой годок, по осени собирался в школу.
— Нет, вы смотрите, смотрите, какая прелесть! — кричали и хлопали в ладоши Ирочка и Зиночка. В мелком частом березняке они нашли белый гриб. Крепкий, бокастый, с коричневой шапкой чуть набекрень, он был словно нарочно поставлен кем-то на моховой подушке. Все кинулись с тропы к грибу, постояли в умилении, созерцая чудо-чудное, будто никогда в жизни не видели в лесу грибов. Председатель с тропы не сошел, он снисходительно улыбнулся и кивнул на солнце — оно все ниже, мол, и надо поторапливаться.
Минут через десять они спустились в низину, тропа запетляла среди густого высокого ольшаника, вершины его образовывали почти сплошной полог и приглушали солнечный свет. Под ногами зачавкало, заблестели лужицы, их обходили стороной или перепрыгивали, а Ирочка с Зиночкой сняли босоножки и зашлепали по тропе розовыми ступнями, мало заботясь о том, чтобы выбирать путь посуше. Очнувшийся от воспоминаний и неприятно удивленный, что председатель осмелился вести их по таким гиблым местам, Жребенцев с сожалением посматривал на свои модные, недавно купленные в Москве туфли — носки их темнели, наливаясь низинной сыростью. Ольшаник кончился, и тропа выскочила к настоящему болоту — с жесткой осокой, черными окнами воды, выпускавшей на поверхность таинственно булькавшие пузырьки, русалочьими чарусами, предательски заросшими невинными с виду розовыми цветочками. Шедший впереди председатель остановился и виновато посмотрел на вереницу приунывших артистов. Тропы дальше не было, было подобие мостков, узенькая дорожка из тонких, жидких, плохо пригнанных друг к дружке ольховых стволов:
— Ого-го-о... — озадаченно прогудел старшой Загурский. — Это как в той песне: кабы знала я, кабы ведала...
— Извините великодушно, — засуетился председатель, однако без должного смущения, похоже, не прочувствовав своей вины до конца. — Клади — всего метров сто, можно и жердочкой подпереться... Берите, пожалуйста!
И он стал совать им длинные ореховые палки, с полтора десятка которых лежало, видимо специально приготовленных для общего пользования, у начала мостков. Жердями вооружились конферансье Загурский, солистка Солодовникова и чтец Бортников, остальные понадеялись на свою ловкость. Правда, этим, в их числе и Жребенцеву, пришлось пережить несколько неприятных секунд, когда ненадежность кладей под ногами вынуждала останавливаться и по-цирковому балансировать, вихляясь всем телом и чувствуя себя на волоске от некрасивого, шумного, со всплеском грязной воды падения в болото. Но все обошлось благополучно, никто не шлепнулся в хлябь; а Лунный и Груздьев ухитрились даже, продвигаясь по кладям, провести короткую и жаркую дискуссию о болотах, причем Груздьев был за их повсеместное тотальное осушение, а Лунный спорил со строго научных позиций, болото болоту, мол, рознь и некоторые трясины нельзя трогать вовсе.
Как бы там ни было, успешное преодоление естественного препятствия подняло настроение артистов. Ступив на твердую землю, они заулыбались, заговорили, бросая на председателя взгляды бывалых людей, которых не испугаешь каким-то паршивым болотцем. Андрей Иванович, тоже повеселевший, довольно поквохтывал, словно наседка, уберегшая цыплят от опасности.
— Вот и хорошо... Вот и замечательно... Вот и страхи все...
Прошли еще с полкилометра. Внезапно кусты раздвинулись перед ними, как занавес, в обе стороны, и в свете предзакатного солнца увидели они обширный косогор, некруто взбегавший к горизонту.
— Дивное поле!
Голос Андрея Ивановича прозвучал на высокой торжественной ноте и дрогнул взволнованно. Он широким жестом повел перед собой, будто экскурсовод, показывающий полотно прославленного художника. Артисты переглянулись: им непонятен был пафос председателя.
— А где же деревня? — спросил Загурский.
— При чем тут деревня? — по лицу Андрея Ивановича пробежала тень обиды.
— Ведь ехали мы в деревню.
— Ее отсюда не видно, лес загораживает. И название свое она получила от этого поля...
Видимо, в старину здесь прополз ледник, оставив после себя россыпи валунов. Люди очистили поле — низкие, заросшие бурьяном гряды камней темнели по обеим сторонам его. А между грядами желтело обширное льнянище, среди снопов, заметил Жребенцев, сиротливо копошилось с десяток женских фигурок.
— Это и есть наше Дивное поле, — повторил председатель. — Место историческое, без преувеличения сказать, уголок древней русской земли, где испокон веков селились и жили наши далекие предки... Почему «дивное», спросите вы. Конечно, многое тут лежит в области догадок, но все же можно кое-что предположить с большой долей вероятности...
— Послушайте, — прервал председателя Бортников. — Вы прежде не работали в музее?
— А что? — смущенно обернулся Андрей Иванович к чтецу, который, поглаживая бороду, сверлил его темными, глубоко запавшими глазами. — Это вы по тому судите, как я говорю?.. Нет, в музее я никогда не работал, а вот учительствовать довелось, десять лет, до председательства, историю детишкам преподавал.
— Ясно, — сказал Бортников. — Тогда ясно. В здешних местах учительствовали?
— Да помолчите вы, Иван Иванович! — вскричали Ирочка и Зиночка. — Человек так интересно рассказывает, а вы перебиваете... Просим, Андрей Иванович, просим! — И они захлопали в ладоши, чем еще больше смутили председателя.
— Я совсем коротко, — заторопился он, нервно одергивая полы своей брезентовой куртки. — Ей-богу же, все это любопытно. Видите плоский, низкий холм, замыкающий косогор по горизонту? — Теперь он обращался только к Ирочке с Зиночкой. — Похож на сундук, не правда ли? Такую правильную форму холм приобрел не без помощи человеческих рук. Примерно тысячу лет назад, а может, и больше, здесь было городище. Маленькие холмики вдалеке справа — это курганы, могилы, где жители городища погребали своих покойников. Ну, а поле было святилищем, сюда приходили молиться языческим богам, оно все было уставлено идолами — каменными и деревянными, без преувеличения сказать...
Андрей Иванович помолчал, улыбаясь каким-то своим мыслям.
— А вы, собственно, откуда знаете, что именно здесь стояли идолы? — не удержался и снова задал вопрос Бортников.
— Да ведь тут раскопки велись! — воскликнул председатель, словно бы удивляясь непонятливости бородатого артиста. — Из самой Москвы археологи приезжали. Откопали много любопытного. Правда, нам ничего не оставили, все с собой увезли, однако ж руководитель их, профессор, обещал книжку написать про наше Дивное поле. Оно так изначально называлось, дедами еще и прадедами... Вот какая у нас древняя земля!
