Он задул лампу и вышел во двор. Небо было еще непрозрачным, густым, цвета неразведенной синьки, но за рекой утренний свет уже размывал синеву. Колина звезда полыхала ровно и сильно. Он счастливо зажмурился, взъерошил ладонью волосы и спрыгнул с крыльца в траву.

Удочки стояли прислоненные к стрехе. Коля с удовольствием ощутил под пальцами накатанную гладкость очищенного от коры дерева. Звонко щелкнул кнопкой фонарика. Сноп света упал под куст крыжовника, где была спрятана консервная банка с червями. Коля опустился на корточки. Черви, потревоженные светом, зашевелились сотней сплетенных рубиновых тел. Самые шустрые тянули к краям банки шильца головок.

— Но, но! — пожурил их Коля ласково. — Сидите смирно, ждите своего часа.

Утро приближалось неудержимо. Светлой полоске за рекой трудно было лишь начать дело. Как тяжелая колымага, ночь не хотела двигаться с места, но, сдвинувшись, покатилась все быстрей и быстрей к своему исходу. Светлая полоска быстро росла, расширялась, наливаясь янтарем...

Тропа вела к реке. Коля шагал по тропе, но почти не видел ее, только ощущал босыми ногами упругость притоптанной земли. Он спускался в низину, постепенно погружаясь в молочную густоту тумана. Он шел по грудь в тумане, а кругом, как обломки кораблей после бури, плавали верхушки кустов. Потом туман стёк к Колиной пояснице, к коленям, ступням и остался за спиной внизу: Коля поднялся на пригорок.

Коля сбежал с речного берега. Пробудившаяся река сбрасывала одеяло тумана. Белесые клочья кочевали над водной гладью, цеплялись за прибрежные лозы и, вытягиваясь в диковинные призрачные фигуры, редели и таяли. Серое небо все явственней сквозило голубизной, и одна за другой гасли звезды. Дольше других держалась Колина звезда, но и она, будто улетая, теряла блеск и яркость, становилась маленькой и далекой. «До свиданья, — попрощался с ней Коля, — до ночи».

В устье ручья темнела лодка. Узкая, остроносая, она напомнила Коле щуку, потому что мысли его уже были заняты предстоящей рыбалкой. Он снял с колышка тяжелую цепь и бросил ее в лодку. Цепь звякнула громко и бодро. Вместе с утром рождались звуки, которые нес в мир человек. Где-то в полях, напрягшись, взбирался на горку колхозный грузовик, возивший в город молоко. Зазвенели подойниками доярки на ферме. Донесся плач ребенка. Совсем близко, над обрывом, внезапно возник напев косы. Ее коснулся шершавый брусок, и она запела светло и грустно.

Упершись в нос лодки, Коля сильно толкнул ее. Прошелестев днищем по песку, она закачалась на легкой зыби. Коля, засучив штаны, вошел в воду. Вода была холодная, прозрачная. Голени в воде и странно сплющенные, широкие, как лапти, ступни казались чужими. Из-за камня, мотавшего зеленой бородой водорослей, серой тенью стрельнул пескарик, подплыл к ступне и, брусковатый; пестрый, начал щекотать тупым лобиком пальцы. Коля дрыгнул. ногой, засмеялся, подпрыгнув, перекинулся телом через борт. Сжал круглую рукоять весла и стал неторопливо выгребать на середину реки, на быстрину.

Течение подхватило и понесло лодку. Коля управлял ею, не вынимая весла из воды. Мимо проплывали места прежних рыбалок. Коля скользил по ним равнодушным взглядом.

Миновав песчаную косу, он очутился там, где еще не рыбачил ни разу: в тихой полукруглой заводи, поросшей по краям тростниками. Он въехал в густой тростник и заякорился, опустив за борт привязанный к веревке камень. Наступали волнующие минуты, но Коля знал, что нельзя поддаваться волнению: рыба не любит суетливых. Медленно размотал лесу, придирчиво осмотрел гусиные поплавки, провел по ногтю большого пальца жалом крючка. На ногте осталась белая бороздка: крючок был надежный. Коля встряхнул банку с червями, выбрал толстого, внушающего доверие желтополосатого навозника и ловко надел его на крючок. Коля прошептал давнее, детское: «Ловись, рыбка, большая, ловись, маленькая» — и плавно взмахнул удилищем.

Поплавок встал торчком в оконце между кувшинками. Коля украдкой вздохнул, не в силах унять дрожь нетерпения, повел плечами и потянулся ко второй удочке. Но взять ее не успел: поплавок нырнул, вынырнул, нырнул снова и отлого двинулся в глубину, мерцая красной верхушкой. Коля подался вперед, схватил удилище, дернул его вверх и назад, подсекая рыбу. Леса зазвенела тонко и угрожающе. Коля чуть ослабил ее, и она сама по себе, будто живая, очертила на воде правильный круг. Коля шевелил побледневшими губами, считая круги: первый, второй, третий... На четвертом он снова поднял удилище и понял, что поспешил. Там, в глубине, шла борьба за жизнь. Кто-то не хотел погибать и сражался отчаянно. Сильные толчки следовали один за другим...

— Милая, выручи, — сказал Коля вслух, обращаясь к лесе, и тут же почувствовал, как утомленная рыба неохотно пошла вверх. Не дыша, он подвел ее к лодке и

подхватил в подсак. Потирая замлевшее предплечье, Коля разглядывал крупного окуня. Окунь бил хвостом, разевал рот. Словно стараясь напугать Колю, топорщил костяные копья спинного плавника. В своей бронзовой кольчуге чем-то походил он на витязя из старых книжек, поверженного, но не побежденного. Коля смотрел на него с уважением. В какое-то мгновение ему захотелось даровать окуню жизнь и бросить его за борт, но он подавил в себе это желание: счастье улыбнулось ему, и было бы кощунством от него отказаться.

Клев бешеный, непрерывный длился около получаса. Не сопротивляясь, шла красноглазая плотва. Глотнув воздуха, обморочно деревенела и бесчувственной чуркой шлепалась в лодку. Лещ был силен, но дремуче ленив. У речного дна он сопротивлялся упорно, однако наверху, плоско, подобно блину, улегшись на воду, тащился за леской покорно и тупо.

Взял Коля и с десяток окуней вдобавок к килограммовому богатырю, но невидных собою, недомерков.

Вот-вот должно было взойти солнце. Малиново румянился восток. Коля сладко зевнул, потянулся до хруста в костях. Достав из кармана куртки ломоть хлеба, с наслаждением зарылся носом в пористый ароматный мякиш. С мужицкой скуповатостью собрал с колен крошки, бросил их в рот. Прислушался. В кустах мурлыкал ручей. Коля провел языком по сухому нёбу и начал решительно выбирать из воды веревку с камнем.

На берегу, в травах, влажно серебрилась роса. Крохотная птичка, невзрачная, кособокая, на спичечных ножках, шныряла в траве. Ее разлохмаченные перышки были темными от сырости. Коля шел на мурлыканье ручья. Раздвинув кусты, он улыбнулся, лег грудью на узкое русло и припал губами к струе. Жидкий холод покатился по гортани, по горлу, опускаясь к желудку. Вода пахла земляникой: «Хорошо, — благодарно сказал Коля ручью. — Ах как хорошо! Молодец!» Когда он поднялся, на его подбородке висели, сверкая, тяжелые капли.

Эта минута запомнилась ему надолго. Стряхивая с подбородка капли, он сквозь сетчатый занавес листьев увидел на противоположном берегу девушку в красном платье. Запрокинув голову, она бежала к реке от рассыпанных на косогоре изб. Она бежала и гремела цинковыми ведрами. Под эту музыку девушка пела, и Коля не мог не подивиться ее глупости: каждому ясно, что петь на бегу неудобно, да и язык можно прикусить ненароком.

Девушка подбежала к реке. Коля знал ее. Татьянка жила в деревне на косогоре, но часто появлялась в Колином селе, нарядная, со взбитыми по-модному кудряшками. В клубе она самозабвенно танцевала под гармошку, прикрыв голубоватыми веками выпуклые глаза, обильным, резким голосом выводила частушки про любовь. Встречая ее на улице, Коля украдкой глядел ей вслед, она же попросту не замечала его — худого, как прут, вихрастого пятнадцатилетнего подростка.

Река в-этом месте была узкая. Коля отчетливо видел Татьянку, ее круглое лицо, вздернутый нос, черные дужки бровей и даже коричневые царапины на смуглых коленках, «Крикливая — раз, ленивая — два, гульливая — Три», — мысленно подсчитывал Коля определения, которые давала Татьянке острая на язык бабка. Он был тайне согласен с ней, но сейчас почему-то усомнился, так ли это.

Татьянка поставила ведра на песок и, озабоченно нахмурив узкий лоб, поболтала ногой в воде. Внезапно засмеявшись, взялась руками за подол платья: «Будет купаться», — только и успел подумать Коля. Она сдернула с себя платье одним быстрым движением и, высокая, белая, пошла к воде. Зайдя в реку по щиколотки, остановилась и с деланным вниманием оглядела себя, нагую. Но это была лишь уловка, желание оттянуть минуту, когда надо было броситься в холодную воду. Татьянка медлила, застыв с опущенными вдоль бедер руками и чуть склоненной головой...