Со мной дело обстояло иначе. Я не потерял веры в практическое значение идей и методов Гурджиева даже в его отсутствие. Я был более чем несвободен: четыреста учеников нуждались в моем руководстве, и для этого я должен был поддерживать жизнь в Кумб Спрингс. Я публично заявил о своей приверженности идеям Гурджиева. В предисловии к «Драматической Вселенной» я высказался о нем как о «гении, которого я без колебаний могу назвать сверхчеловеком». Даже когда моя рука выводила на бумаге эти слова, я сомневался в их уместности, а увидев их напечатанными, спросил себя, не будут ли они неправильно поняты. Теперь, по прошествии двух лет, я не хотел возвращаться к написанному. Если в этой жизни человек может стать сверхчеловеком, в чем я твердо уверен, Гурджиев был именно им. Более того, с течением времени, несомненно, его вклад в переориентацию человеческого понимания в соответствующее наступающей Эпохе, будет признаваться все шире и шире. Если Субуд несовместим с тем, что я привык считать космологией Гурджиева, то Субуд не для меня.
Мадам Успенская в письме приглашала меня во Франклин Фармс на длительное время, чтобы я мог там поработать над книгой. В Кумб Спрингс мне не было покоя. Ум моей жены опять помутился, и, если я был дома, она бродила из комнаты в комнату со своими сопровождающими и звала меня. Ее врач посоветовал мне на время уехать, надеясь, что так скорее пройдет ее беспокойство. В общем она была в хорошей форме, но постепенно теряла зрение из-за катаракты и гемианопсии, вызванной последним кровоизлиянием.
Я беспокоился не только за нее. В то время я взвалил на себя тяжкое бремя, состоявшее из постоянного потока людей, которые хотели получить мой совет касательно их личных проблем, и из десяти, а то и двадцати собраний групп в неделю. Писать в таких условиях не представлялось возможным. Я понимал, что слишком много на себя взял. Если не найдется никого, кто разделит со мной этот груз, цель Кумб Спрингс как духовного центра не будет достигнута.
Я обещал себе, что буду жить и работать в Кумб, пока жива моя жена. После ее смерти я останусь только в том случае, если работа не будет зависеть лично от меня. Я считал, что ни одно духовное движение в наши дни не может быть успешным, если основано на лидерстве одного человека. С помощью лидера можно с легкостью достичь результата, но он может уничтожить и лидера, и ведомых им людей. Я понимал, что в целом человечество еще не созрело для того, чтобы окончательно распрощаться с лидерством, но в своем узком кругу я хотел свести его к минимуму. Это возможно только при безграничном доверии членов общины друг другу, и мне казалось, что те из нас, кто работают и ищут вместе уже много лет, начинают достигать такого взаимного доверия, К сожалению, большим препятствием этому служил мой характер. Я слишком настойчив и поспешен для хорошего члена команды. Поэтому я менял направление от самого жесткого лидерства, то есть диктаторства, до полного отречения от ответственности. Окружающие терялись в догадках. Такие противоречия, вероятно, неизбежны в ходе постепенной трансформации нашей природы, но они вели к сумятице, которую тяжело переживали не только мои товарищи, но и я сам.
Размышляя таким образом, я сел на «Королеву Марию» и отплыл в Соединенные Штаты. Около шести недель я гостил в Мендхеме у мадам Успенской. Мне предоставили полное уединение и возможность работать. Я сам был поражен результатом. За пять недель я написал двенадцать очень трудных глав «Драматической Вселенной».
Во время моего пребывания отмечали седьмую годовщину смерти Гурджиева, 19 октября 1956 года, обычной службой в русском соборе. В этот день мадам Успенская заговорила со мной о Субуде, получив воодушевленный отзыв о нем от Рони Биссинг. Она поинтересовалась моим мнением, я ответил, что никак не могу определиться. Я рассказал ей о том, что говорил Гурджиев о голландской Индии и что я ломаю голову, не есть ли Мохаммед Субух тот самый человек, который должен прийти после него. Она заметила: «С тех пор, как ушел мистер Гурджиев, я все жду того, кто придет. Я все еще жду, но его все нет: возможно, при жизни я его не увижу. «Она задала мне еще несколько вопросов, а потом спросила: «Если придет новый учитель, как Вы узнаете его?» Я ответил, что он принесет что-то совсем новое, и мы узнаем это, потому что подготовлены Гурджиевым. Она явно не была полностью согласна со мной, но не высказала своих мыслей.
Будучи в Америке, я немного сталкивался с нью-йоркскими группами. Во Франклин Фармс ко мне относились с неизменной добротой. В Нью-Йорке все было иначе. Группы последователей Гурджиева оказались холодными и подозрительными. Один из их членов сказал мне, что я их разочаровал, так как предал мадам де Зальцман. Я очень хорошо понимал, как тяжело приходилось ей, поддерживающей веру и мужество в сотнях приверженцев гурджиевских идей, но я не думал, что она поступает правильно, объявив себя единственным авторитетом. Тем не менее, я оказался бы крайне неблагодарным, если бы забыл, как много она сделала для Гурджиева и для всех нас. Только у нее хватило сил и мужества продолжать дело, которое он оставил. И потом, я думал, что здесь какое-то недоразумение и негативное отношение ко мне исходит не от нее. Позднее я узнал, что так оно и было, и, услышав о поведении своих учеников, она сделала все, чтобы восстановить справедливость, но к тому времени я уже был в Англии.
Только мадам Успенская без одобрения или порицания, не принимая ничьей стороны, руководствовалась одной целью — способствовать единству, не нарушая основных принципов Работы. Из всех замечательных людей, которых я встречал в жизни, мадам Успенская стоит особняком благодаря неуклонному следованию своей цели. Ее самодисциплина вдохновляла всех, кто ее знал. Она никогда не бралась за то, что было за пределами ее сил или понимания. Говоря со мной о приходе другого учителя, о себе она отозвалась так: «Мадам не учитель. Она — нянька, готовящая детей к школе». Она никогда не говорила о себе «я», а только в третьем лице: «мадам» или даже «она».
Вернувшись домой в середине ноября, я нашел мою жену значительно поправившейся. Нам повезло найти ночную сиделку, которую она любила и которой доверяла. Жена прозвала ее «малышка Нэн» и всегда спала спокойно, зная, что малышка Нэн была рядом с ней. Следить за ней днем было непросто, потому что обученные сиделки не понимали, отчего мы не даем ей успокаивающие средства. Основные тяготы ложились на Эдит Вичманн, но многие из жителей Кумба проводили с ней несколько часов в день, так как ее нельзя было ни на минуту оставлять одну. Я не мог уделять ей много времени, но, как правило, кормил ее завтраком. Часы раннего утра, которые мы проводил вместе, всегда были счастливыми, и иногда ее ум просветлялся, и она говорила со мной с глубинным внутренним пониманием о прошлом и будущем или о жизни и смерти. Наши беседы не всегда были серьезными, в светлые моменты она любила вспоминать совместные путешествия и строить планы, в основном фантастические, на будущее. Даже в ее фантазиях нам открывался важный символизм, словно бы она говорила о реальности, которую могла воспринять только ее бессознательная личность.
В Лондоне было столько работы, что я вновь забросил книгу. Я болезненно это переживал, так как пришел к некоторым глубинным заключениям о Боге, Человеке и Вселенной, которые хотел высказать. Мой внутренний опыт и попытки универсального синтеза привели меня к выводу, что Бог — это Высшая Воля, проявляющаяся в Согласующей Силе, гармонизирующей во всем и вся утверждение и отрицание. Антропоморфные изображения Бога, по моему мнению, на современной стадии развития человека, больше не нужны. С другой стороны, понятие Духа приобрело глубокое и чудесное значение. Мне представляется, что Гегель и его Geist, как прогрессивный принцип объединения Реальности, приблизился к доктрине Реализации Сущности, требующей пятичленной системы. Я видел бесконечные развертывающиеся системы, еще более сложные, чем раньше. В попытках описать то, что мне открывалось, я наталкивался на языковые ограничения. Я был вынужден описывать наиболее подлинную конкретную Реальность жалкими абстрактными терминами. Но, в конце концов, когда я писал, я хоть что-то мог выразить. В Кумб Спрингс я неделями не мог написать ни строчки.
