Я возвратился в Хартум, маленький искусственный мирок, созданный вокруг правительства и деловых контор британскими правителями Судана. Здесь жили хорошие люди с чувством долга и справедливости. Большинство из них любили местных жителей и, думаю, были любимы в ответ. Но ни те, ни другие не могли понять ценностей друг друга. Я так долго мечтал побывать в Африке, поскольку несколько встреч с африканцами убедили меня, что на этом континенте сохранилось нечто, утерянное в остальном мире. Вспоминаю одного необычного человека, Трэси Филиппса, с которым я познакомился в Истамбуле, и его рассказы о силах экстрасенсорного восприятия, которые он наблюдал в Центральной Африке. В то время я подозревал, что в северном полушарии нашей планеты цивилизация погибнет, а на юге возникнет новая цивилизация. Она станет первой цивилизацией Новой Эпохи, в которой соотношение рас будет иным, чем в наше время. Должен заметить, что с течением времени я все меньше и меньше склонялся к этому прогнозу.
Мы отправились в Найроби, где вновь у Торберна несколько дней были дела, а я был предоставлен самому себе. В Найроби я чувствовал себя крайне неуютно. Куда бы я ни пошел, я встречал убегающих людей. Некоторые бежали от войны, другие — от социальных проблем или матримониальных скандалов. Не припомню другого места, которое наполнило бы меня такой печалью в отношении той жалкой, мелкой жизни, на которую обрекают себя люди, заботящиеся только о своей безопасности и удобствах.
Как только представилась возможность, я тоже сбежал. Взяв машину, я уехал на ферму навестить старого приятеля. Около Великого Ущелья, спускающегося на две тысячи футов и пересекающего долину, где не растет ничего, кроме кактусов и опунций, местность поистине изумительная. Моя поездка очень меня тронула, так как я понял, что упадничество Найроби не отражало судьбы всей Кении. Там жили и англичане, трудящиеся в поте лица, чтобы дать жизнь этой земле, и этот труд приносил свои плоды.
Затем я отправился в Национальный Парк и охотничьи заповедники. Вид дикого жирафа, огромных табунов зебр, гиппопотама в болоте и грифов на верхушках деревьев был новым и щекочущим нервы переживанием. Но ничто не может сравниться с моментом, когда мы встретили пятерых львов, гревшихся на склонах гор по бокам от дороги. Водитель сказал, что они никогда не нападают на машины, и я практически безбоязненно мог смотреть на них через открытые окна машины. Львы были так близко, что, протяни я руку, я мог бы до них дотронуться. Я наблюдал за огромными животными, мирно отдыхающими после ночи охоты на зебр, временами открывающих глаза, чтобы безразлично взглянуть прямо в мои. Я сказал себе: «Будь у меня вера, я бы мог пройти рядом с ними, не боясь, и они не боялись бы меня». Но я знал, что не обладаю такой верой, и, хуже того, мои побуждения обрести ее не совсем чисты.
Во время поездок по охотничьим заповедникам в Кении и других частях Африки я убедился в истинности того, о чем уже писал, но без особого чувства, в «Драматической Вселенной» (том II, с. 310–11), а именно, что каждый род животных добавляет особый модус к переживанию всего опыта на земле. Если на земле исчезнут львы, вместе с ними уйдет нечто важное, необходимое биосфере, и если это будет наша вина, то нам придется заплатить за убийство. Делается много нужного и бескорыстного для спасения животных и растений, но даже те, кто занимаются этим, редко осознают, насколько это жизненно необходимо для выживания человечества. «Кто мечом живет, от меча и погибнет,» — предупреждение, касающееся большего, чем человеческая жизнь.
Я возвращался в Найроби через кофейные плантации и фруктовые сады и тем сильнее почувствовал нездоровую атмосферу города. Был июнь 1948 года, задолго до того, как начались проблемы, связанные с May May, и я не слышал, чтобы кто-нибудь жаловался на Кикууса. Меня огорчала не расовая дискриминация или эксплуатация, а осознание, что я нахожусь среди людей, мужчин и женщин, которые не стоят лицом к лицу к жизни, как должны.
Я вернулся в номер в отеле и заперся там на двадцать четыре часа. Мой ум бился в агонии. А разве я тоже не убегаю? Чем я лучше любого из этих людей, считая себя таким умным, чтобы убраться из Англии до того, как придет беда?
В эту ночь я не спал и молился, чтобы я смог понять, как нужно поступить. Около двух часов утра шум от музыки и танцев подо мной прекратился. Постепенно все стихло. Вновь я ощутил то самое Присутствие, которое говорило со мной о смерти на школьном спортивном поле в Королевском Колледже несколькими месяцами раньше. На сей раз это было личное послание в виде инструкции: «Ты не должен оставаться в Африке. Твое место в Лондоне. Беда придет, не такая, как ты себе представляешь, но иная, и ты будешь в ее центре. Нет нужды строить ковчег, потому что не будет потопа. Задача, стоящая перед тобой, совсем иного рода, чем ты это себе представляешь».
То, что пришло, я выразил в словах, но это было послание без слов, но тем не менее, его значение было яснее слов.
Я почти сразу же заснул и проснулся спокойным и уверенным. Я не знал, могу ли я рассказывать кому-либо о том, что получил. Мне показалось, что послание было адресовано лично мне, и, если другие захотят создать в Африке колонию, я должен скорее помогать, чем отговаривать их.
На следующий день мы отправились в Родезию, где не произошло ничего заслуживающего внимания, затем мы поехали в Йоханнесбург. Благодаря рекомендациям Торньерна и некоторых других англичан, мне дали разрешение осмотреть множество шахт, изучить химический анализ, цены и структуры рынка, в действительности все необходимое для моего отчета. Поскольку поездка была рассчитана на две-три недели, я решил быстро объехать центральный и восточный Трансвааль, чтобы иметь представление о возможности создания колонии в какой-нибудь малодоступной долине.
Всего нас было пятеро: двое Левисов, двое Торнбернов и я. Миссис Торнберн была обездвижена из-за падения, которое привело к серьезному повреждению ее спины. Она не была с нами в нашей первой экспедиции к югу от подножья большего Базутоландского плато. Мы осмотрели хорошую ферму, выставленную на продажу, но земля была слишком дорогой и чересчур близко к главным дорогам, чтобы сойти за уединенную долину.
Мы вернулись и собрались все вместе в Дербене. Я чувствовал, что складывалась не совсем благополучная атмосфера. Наблюдалось некоторое волнение чувств, и изменение моих планов не способствовало улучшению положения дел. Мы были готовы отправиться в восточный Тансвааль, чтобы осмотреть местность, облюбованную Левисами. В Дербене у нас оставался один свободный день, и я предложил на время позабыть все наши разногласия и отправиться на пикник. Нам неоднократно рассказывали о красоте долины Умзимкулу у подножия Дракенбергских гор, и мы решили провести там день.
Мы наняли две машины и пустились путь. Я пишу слова «ущелье Умзимкулу» и не могу устоять перед искушением отправиться в прошлое и вспомнить этот чудесный день. Дорога, идущая вверх от Дербена к горам Дракенберга, должно быть, одно из самых зрелищных мест в мире. Мы проезжали через залитую палящим зноем африканского лета долину тысячи холмов, которая ведет из Дербена в Питермаритцбург, а затем направились вверх по склонам на две или три тысячи футов через мили и мили цветущих мимоз, запах которых проникал повсюду. Затем мы обогнули крутые утесы и въехали в ущелье Умзимкулу, где природа смешала всю растительность и в беспорядке разбросала ее среди скал.
Мы остановились на пикник. Я предложил провести один-два часа в медитациях над Блаженствами Евангелия от Матфея. Я всегда был убежден, что компиляторами, составлявшими Нагорную проповедь, руководила высшая сила, а Блаженства были для меня лучшим объективным тестом моего состояния. Мы разошлись в разные стороны и провели некоторое время в одиночестве, медитируя над каждым из Блаженств, а потом собрались и сравнили наши впечатления. Не думаю, чтобы кто-нибудь из нас шестерых, участвовавших в этом опыте в тот день, забыл, как постепенно изменялось наше состояние и как исчезали раздражение и размолвки. Несколько недель после этого наша группа жила и работала в полном согласии, и мы смогли договориться, какие шаги должны быть предприняты в дальнейшем.
