Первые полгода в 1945 году принесли прогресс в угольных исследованиях. Мы обнаружили, что можем вырабатывать новый вид угля со многими ценными качествами. Вместе с другими изобретателями мы занялись получением патентов. Почти одновременно я стал совладельцем более чем пятидесяти патентов в Британии и за рубежом. Новое вещество назвали деланиум, чтобы подчеркнуть наличие у него металлических свойств. В то время безвестным фирмам было очень трудно привлечь для научных исследований первоклассных ученых. Применяя нестандартные методы, я смог заполучить нескольких выдающихся молодых ученых и сколотил команду, с которой связывал огромные надежды.
Не менее успешно я привлекал людей для изучения Системы. Весной я прочел новый цикл лекций о гурджиевском учении и собрал большую и заинтересованную аудиторию. В это время к нашей группе присоединилось несколько американцев. Некоторые из них вернулись в Соединенные Штаты; я дал им рекомендательные письма к Успенскому. Наверное, у них сложилось весьма превратное представление о моей деятельности в Лондоне. Только позднее я узнал, что они решили, что мои лекции были копиями довоенных лекций Успенского.
Какой бы ни была последняя капля, чаша подозрительности и разочарования переполнилась. Первой ласточкой послужило письмо от представителя Успенского в Лондоне с просьбой «вернуть весь материал, полученный от Успенского, включая его лекции». Затем я узнал, что в Лайн пришло указание порвать все отношения со мной и не возобновлять их ни под каким видом.
В то время мы все еще жили в Парк Студио, а нашими ближайшими соседями были Джоржд Корнелиус и его жена Мэри. Он был американцем со среднего запада и работал в конторе военно-морского атташе. На мои собрания они привел нескольких морских офицеров, и вместе с женой они стали нашими близкими друзьями. Как-то раз, кипя от возмущения, он принес мне письмо от командующего Американским военно-морским флотом, в котором его предупреждали, что он стал жертвой шарлатана. Корнелиусу сообщалось, что я украл лекции Успенского и выдаю их за свои собственные. Ему советовали без промедления полностью порвать со мной, предупреждая, что в противном случае он никогда не сможет стать учеником Успенского.
Для меня это был горький день. Я оставил Гурджиева и Prieure, чтобы следовать за Успенским, и много лет пытался подчинить себя его дисциплине. Я очень хорошо знал, что упрям, и не перестал писать, когда он велел мне сделать это. Но в целом мои книги содержали мои, а не заимствованные идеи. Я считал Успенского человеком, обладающим высшей мудростью, и не подозревал, что он может поверить глупым сплетням. Я пытался найти некий высший мотив в его поступках, и не мог.
Мне не следовало оправдываться или вступать в объяснения. Если Успенский руководствовался неким скрытым мотивом, проверяя меня, оправдания были бы не к месту; если причиной его действий была злоба и подозрительность, пытаться восстановить справедливость было бы потерей времени. Теперь мне ясно, что в тогдашних моих рассуждениях присутствовала большая доля самобичевания, что-то вроде: «Пусть все мои друзья отвернутся от меня, пусть я буду неправильно понят и мои действия неверно истолкованы; я буду молча страдать».
Но само по себе страдание было подлинным. Мне совсем не хотелось встречать давних друзей, трусливо или вызывающе отворачивающихся от меня. Мне отнюдь не нравилось читать своей группе письмо, в котором меня называли шарлатаном и вором. Я сказал, что каждый должен сам принять решение. Они могли остаться со мной, но имея в виду, что я был один, без руководства и обучения; они могли присоединиться к группе Успенского и больше никогда со мной не встречаться. Их ответ бальзамом пролился на мои раненые чувства, поскольку почти все объявили о своем доверии мне.
Я попытался дать понять, что их решение должно основываться не на вере в меня или недоверии к Успенскому, но на понимании принципов Работы. Я не хотел влиять на них, объясняя причины своего неповиновения Успенскому. Для меня они были очевидны: необходимость выбора между статичным и динамичным отношением к духовной жизни, между подчинением и творчеством. Как бы я ни был недоверчив к самому себе и своим побуждениям, я считал, что лучше рискнуть всем, чем ничего не делать.
От группы я ожидал горячих обсуждений, неразберихи и поисков. Но реакция была минимальной. Они не могли понять, насколько серьезным и болезненным был для меня разрыв отношений между учителем и учеником, которые продолжались двадцать три года. Из моей группы Успенского видело всего несколько человек, и лишь единицы были постоянными членами его группы. Я был потрясен, осознав, что теперь эти люди безоговорочно зависят от меня. Я брал на себя ответственность за духовное развитие более сотни мужчин и женщин, с ужасом осознавая собственное несовершенство.
Несмотря на мой разнообразный опыт, я чувствовал себя несмышленышем в духовных проблемах. Помню, как однажды в Лайне, в ту ночь, когда мне открылся подлинный Беннетт, Успенский сказал: «Вы и мадам похожи. У вас обоих юные души. У вас нет опыта неоднократной жизни на этой земле». Он говорил о своей теории Вечного Возвращения, которую многие из его учеников воспринимали буквально. Я не был особым ее приверженцем, хотя и считал, что она содержит частицы истины. Моя жена принимала ее как наилучшее объяснение того, что в какой-то прошлой жизни она уже прожила эту жизнь. Успенский имел такое же убеждение относительно себя, поэтому, казалось, что должна быть какая-то субстанция для объяснения «Я уже здесь был», опыта, описываемого столь многими людьми.
Большим преимуществом теории Успенского о вечном возвращении было то, что она не содержала огромного количества нелепых представлений о наивной реинкарнации в распространенном ее понимании. Насколько я могу судить, опыт «Я уже здесь был» не может относиться к другой жизни в другое время и в другом месте. Более того, вера в реинкарнацию отрицает влияние наследственности на предназначение человека. Мне было ясно, что дети и родители соединены органической связью, подчиняющейся естественным законам и необъяснимой в терминах «предшествующей жизни».
В то время я считал, что опыт углубляется и зреет, и этот процесс не зависит от времени, то есть от «до и после». Несколькими годами позже мои исследования в геометрии и физике привели меня к расширению моих представлений о высших измерениях, и я ввел третий вид времени, который назвал Гипарксис. Это измерение связано с глубиной и качеством существования, которое я определил как «способность быть».
Качество зрелости практически невозможно выразить в словах. Мы узнаем его в греческой трагедии и в произведениях великих поэтов. Шекспир вкладывает слова о нем в уста Эдгара из «Короля Лира»:
"Люди должны претерпеть движение сюда и обратно. Все, что они приобретают, — это зрелось. Продолжай, Глостер. И это верно." Я теперь оказался лицом к лицу с реальностью, и не было теории, которая могла бы поддержать меня в той ответственности, которую я на себя взял. Я осознавал разницу между опытом и зрелостью. Эдгар, окруженный слабыми, слепыми и сумасшедшими, хотя и молодыми людьми, единственный, кто обладает зрелой душой в трагедии, и за ним остается последнее слово. Гурджиевские слова, обращенные ко мне в 1923 году: «У тебя слишком много знания, но без Бытия знание бесполезно", — вернулись ко мне. Мне было сорок восемь лет, и, согласно видению, бывшему мне на Скутарском кладбище, я не достигну своего истинного предназначения, пока мне не исполнится шестьдесят лет, и это будет только начало.
Истинное предназначение или неистинное, но пути назад не было, и летом 1945 года работа в Парк Студио достигла огромной интенсивности. В то время мы регулярно трудились в саду Примрозы Кодрингтон. Вокруг были пышные сады, некогда окружавшие дома, разрушенные бомбами на Ословской площади. Мы купили кур и выращивали овощи. Частые встречи, совместный тяжелый труд, на фоне мира, пришедшего в Лондон по окончании войны с немцами, вызывали во всех нас чувство обновления, новой и полной надежд жизни, распространения и процветания работы. Но несмотря на то что внешне дела шли хорошо, я втайне тревожился, недоумевая, куда все это может меня завести.
