Успенский был в курсе дела, хотя для всех передозировка оставалась всего лишь несчастным случаем. Каждый день он справлялся о ее здоровье и просил о встрече с моей женой, как только это станет возможным. Когда наконец я привез ее в Лайн, она долго говорила с Успенским с глазу на глаз. Потом она рассказала мне, что он заявил: «Знаю, с Вами произошло нечто важное. Не расскажете об этом?» Она ответила, что собирается подождать год и, если все еще будет убеждена в реальности ее опыта, она расскажет о нем. Он смирился с ее решением. С того времени он уделял ей больше внимание, и она стала желанным гостем в Лайне.
Она взялась за шитье стеганных одеял и покрывал для мадам Успенской и работала над ними все свое свободное время в течение нескольких месяцев. Я был счастлив наблюдать, как между этими двумя женщинами, вызывавшими мое наибольшее восхищение, возникала истинная дружба. Они были почти одного возраста и, возможно, обладали одинаково сильными характерами, потому так долго избегали друг друга.
После пережитого жена сильно изменилась. Она приобрела некоторую отрешенность, которой я никогда не замечал в ней раньше. Я не хочу сказать, что исчез ее энтузиазм и радость жизни. Напротив, мы были гораздо счастливее, чем прежде, по крайней мере у нее больше не возникало ощущение собственной бесполезности.
В 1938 году умерла моя первая жена Эвелин. Восемнадцать лет я не видел свою дочь. После смерти ее матери я попросил разрешение увидеть дочь, тогда ее бабка пригласила меня к ним в Уимблдон. Друг для друга мы оставались совершенно чужими. Я не мог найти с ней общий язык, но чувствовал огромное напряжение и благодарность за то, что могу вновь быть с ней. В течение всех предшествующих лет я никогда не нарушал своего обещания не предпринимать попыток увидеть ее или каким-то образом повлиять на ее жизнь. Теперь я понимал, что это решение было крайне бесчувственным и искусственным. Ее мать была очень благородным человеком и никогда бы не пожелала, чтобы отец оставался в стороне. Здесь я вновь столкнулся со своим непониманием женщин.
Не понимая людей, я умел заинтересовывать их и убеждать в правоте собственных взглядов. В предвоенные годы моя внешняя жизнь пошла в гору. Я был вовлечен в деятельность, подходящую моему типу и темпераменту: создавать нечто новое и проталкивать его в жизнь. Дни были до отказа заполнены работой, и все же я считал, что все, что я делаю в науке и промышленности, является частью моей работы с Успенским.
Мое глубокое убеждение в том, что невидимый мир даже более реален, чем видимый, еще усилилось тем, что испытала моя жена. Но так как она отказывалась говорить об этом, я выбросил все из головы. Неожиданно от Успенского пришло письмо с напоминанием о том, что прошел год, и с просьбой о встрече. Она отправилась в Лайн и долго с ним говорила. Вернувшись домой, она заплакала и сказала: «Мне его очень жаль. Я не догадывалась, как он страдает. Когда я закончила свой рассказ, он почти плакал и говорил, что с юных лет ждал подтверждения реальности другого мира, но оно никогда не приходило». Затем она заговорила о том, что почувствовала себя его матерью и посоветовала перестать гордиться собственной силой. Она добавила: «Это великий человек, и я всегда уважала его, но теперь я впервые в жизни чувствую по отношению к нему теплоту. Но мне очень его жаль, поскольку я не верю, что он когда-нибудь найдет то, что ищет. Ко мне это пришло только потому, что я хотела умереть. Он понял меня, но мне все же очень жаль, потому что он очень одинок». Когда она уходила, он сказал: «Я слишком долго Вами пренебрегал, но теперь Вы должны чаще навещать меня».
Она была глубоко взволнованна, и я счел это результатом ее разговора с Успенским. Некоторое время она помолчала, я ждал. Наконец она заговорила: «В моем опыте было нечто большее, чем то, что я рассказала тебе. Это касается тебя и твоего будущего, но я знаю, что пока не должна тебе ничего говорить. Суть в том, что я не знаю, как тебе сказать, потому что ты все равно мне не поверишь». Я заверил ее, что поверю всему, что она скажет, но она печально возразила: «Да, ты поверишь тому, что касается меня, но не поверишь тому, что я могу рассказать о тебе. Если я когда-нибудь смогу говорить с тобой, то скажу, но не теперь».
Эти события имели глубокое влияние на мою внутреннюю жизнь. Я понял, что почти двадцать лет учился только своим разумом, а внутренней чувствительности у меня все так же было мало. Казалось, это открытие станет поворотным пунктом в моей жизни. Но я не был готов. Еще много лет я руководствовался собственным тупым умствованием.
Весной 1939 года Успенский однажды заговорил с нами о своей постепенно гаснущей надежде связаться с источником Гурджиевских идей. Повинуясь внезапному порыву, я написал Башу Шелеби, потомственному главе мевлевского дервишского ордена, жившего в изгнании в Алеппо. Я получил теплый ответ и приглашение навестить его. Узнав об этом, Успенский пришел в восторг. Он взял у меня письмо и показывал его всем, живущим в Лайне. Мы с женой начали приготовления для отъезда на месяц в Сирию весной 1940 года. Нас остановила разразившаяся война.
Тем временем в Ассоциации все шло своим чередом. Мы уже были готовы запустить новые лаборатории в Фульхэме, как тут началась война. Третьего сентября 1939 года мы с женой на пути к южному побережью остановившись для заправки, услышали радиообращение Чемберлена, Мы собирались несколько дней отдохнуть и навестить мою дочь, живущую с бабушкой в Богноре. Я вернулся в Лондон, готовый к серьезным переменам, в частности, к потере почти всего моего персонала. Вместо этого, правительство поставило нас в известность, что, ввиду нашей оборонной значимости, никто из персонала в армию призван не будет. Я быстро разработал новую программу исследований, направленных на передвижение военных машин с использованием коксового газа, на случай, если подводные лодки противника отрежут нас от нефтяных источников.
В ожидании выяснения нашей военной задачи я был занят намного меньше, чем в последние несколько лет. Мои мысли вновь вернулись к пятому измерению и к проблеме математического выражения моего интуитивного представления о Вечности. Вместе с этим возникла острая потребность описать гурджиевскую Систему и соотнести ее с последними открытиями науки и палеонтологии.
Все, за что я ни брался в 1940, удавалось. Мы с женой переехали на Тайт-стрит в Челси и сняли большую студию. Жена привела ее в очень комфортабельное состояние, и мы жили там такой жизнью, которая раньше мне никогда не нравилась. По воскресеньям мы вдвоем отправлялись в Лайн. Многие из нашей группы также работали там. Между моей работой в Британской научно-исследовательской ассоциации утилизации угля и занятиями у Успенского установилось естественное равновесие; и я хотя бы не гнал себя так бессмысленно неизвестно куда, как в предшествующие годы. Несмотря на войну и налеты, мы переживали один из счастливейших периодов нашей семейной жизни.
Четвертого января 1941 года мадам Успенская отправилась в Америку. Моя жена была одной из немногих, провожавших ее. Вернувшись со станции, она так отозвалась о своих спутниках: «Они чересчур зависимы. Что пользы работать над собой десять, пятнадцать, двадцать лет и оставаться зависимым, пусть даже от мосье и мадам Успенских? И с тобой может случится то же самое, но у тебя уж точно нет никакого права быть настолько пассивным. Ты можешь и должен отвечать за свою собственную работу».
Спустя две недели я узнал, что Успенский последует за своей женой в Америку. Он был уверен, что немцы выиграют войну, и эта победа будет прелюдией революции. Он говорил нам, что коммунизм распространится по всей Европе, и единственная надежда, что это не коснется Америки. Придя к нему попрощаться, я задал три вопроса. Первый: «Почему я так медленно двигаюсь вперед: из-за недостатка настойчивости, или из-за неверных усилий, или потому, что существуют знания и техники необходимые, но пока нам неизвестные?» Он ответил так, как я и ожидал: «Техники здесь не причем. Беда в том, что вся Ваша работа состоит их фальстартов. А можно ли рассчитывать на продвижение вперед, все время возвращаясь на стартовые позиции?» Тогда я спросил: «Могу ли я продолжать общаться с Вашей местной группой?» Он не стал распространяться о своих планах. «Работа в Лайне будет продолжаться. Все остальные группы будут распущены. Я дал указания продолжать работу в Лайне, пока это будет возможно. Вы с женой, конечно, можете поддерживать связь с остающимися здесь». Тогда я задал третий вопрос, уже многие месяцы не дававший мне покоя: «Есть ли у Вас какие-либо возражения против того, чтобы я описал Систему в том виде, в котором я ее помню?» «Системой» мы называли учение и методы, преподанные нам Гурджиевым или через Успенского. Его ответ был разочаровывающим: «Я не считаю описание полезным. Лучше повторять ее мысленно. В любом случае, систему нельзя описать в привычном виде. Если Вы попытаетесь, то убедитесь, что это невозможно".
