Энтузиазм и воодушевление Джона де Кэя не сделали меня приверженцем его идей, поскольку более глубоко я был озабочен опасностями, проистекающими из человеческой беспомощности и невежества, нежели угрозой олигархий, рвущихся к власти. Меня привлекали идеи Гурджиева в изложении Успенского. Наряду с этим я был убежден, что деньги могут пригодиться, и вскоре после нашего прибытия в Лондон Гурджиев стал разрабатывать план организации большого Института гармоничного развития человека. Для этого нужны были деньги. Планы Гурджиева были не менее грандиозны, чем планы Джона де Кэя. По его словам, Институт также был предназначен для обновления человечества.
Мои собственные мечты не отличались скромностью. Я собирался провести мировое исследование для выявления реальности невидимого мира пятого измерения, используя социальные идеи де Кэя и психологические методы Гурджиева. Все это должно было бы осуществиться за счет богатств Востока в виде земель и концессий Абдулы Хамида.
По возвращении в Англию Джон де Кэй пообещал предоставить в наше распоряжение достаточно денег, поэтому мы с миссис Бьюмон сняли квартиру в домах Королевы Анны. Там мы познакомились с американским биологом Т. X. Мограном, только что привезшим свою коллекцию плодовых мушек-дрозофил, с помощью которой он демонстрировал наличие генов и мутаций. Через него я вошел в круг биологов, среди которых были Джулиан Хаксли, Дж. Б. С. Холдан, Р. А. Фишер и которым я рассказал об «Интеллекте и Труде» де Кэя и собственных планах Исследовательского Института, независимого от каких бы то ни было правительств. Все эти планы живо обсуждались, Морган говорил о бескрайних перспективах, которые открывает возможность направления будущей жизни на земле путем искусственно вызываемых мутаций. У каждого были собственные мечты.
Все это время я чувствовал полнейшую иллюзорность всего, о чем мы говорили. Каким-то образом я знал, что из имущества Абдулы Хамида, равно как и из различных Институтов по улучшению человечества, ничего не выйдет.
Через несколько недель Джон де Кэй сообщил нам, что не может снабдить нас деньгами. Денег у нас с миссис Бьюмон было мало, и мы переехали из дома Королевы Анны в более дешевую квартиру в Блумсбери.
Я начал регулярно посещать собрания Успенского на Ворвик Гарденс, 38 и маленькие группы, собирающиеся по домам разных учеников. Быстро схватывающий идеи, я был приглашен повторять и объяснять сказанное Успенским. Неделя за неделей развивалась «Система», производившая на тех сорок-пятьдесят человек, которые не пропускали занятия, огромное впечатление. Меня увлекала Гурджиевская космология, развертывающая мир за миром с собственными законами и ограничениями и геоцентрическими и антропоморфическими замечаниями, которые сводили на нет философию и теологию нашего времени. С другой стороны, всепроникающий психологический анализ служил противоядием против недоказуемых спекуляций, окружавших теософские и антропософские учения.
Длительные задержки в переговорах о собственности князей больше не беспокоили меня, и я с удовольствием посвящал все свое время днем и ночью «Работе», как последователи Гурджиева называли практикование его метода.
В это время главной моей заботой было самовоспоминание, которое Мшенский считал краеугольным камнем любой стоящей теории человеческой природы. Он побуждал нас делать все, что в наших силах, чтобы помнить себя. О результатах мы рассказывали на наших еженедельных встречах. Никто из нас не знал наверное, что такое самовоспоминание, однако вскоре стало ясно, что мы не можем произвольно помнить себя дольше двух-трех минут. Я отчаянно работал. Это был мой первый опыт «работы над собой», и новый мир открылся мне. Впервые я понял, что имел в виду Гурджиев, когда сказал в нашей первой беседе, что знать недостаточно, необходимо быть. Я был уверен, что самовоспоминание и возможность выбора тесно связаны. Успенский спросил: «Можно ли говорить о выборе применительно к человеку спящему, без постоянного «Я» и не помнящего себя?» Я ответил себе сам: «Я беспомощен и останусь беспомощной игрушкой в руках обстоятельств, пока не буду помнить себя. Все остальное — потеря времени».
Однажды Успенский сказал: «Вы не можете помнить себя без пробуждающего фактора — чего-нибудь, служащего вам будильником и срабатывающего всякий раз, когда вы засыпаете. Простейшими будильниками служат ваши привычки. Заставив себя бороться с привычками, вы сделаете их своими будильниками». Мы все попробовали так сделать. На следующей неделе наш товарищ поделился с нами результатом, который столь поразил меня, что я не в силах его забыть. Он рассказывал: «Я решил бросить курить. День или два это было прекрасным будильником, но потом стало слишком легко. Вечером, направляясь сюда, сидя в поезде, я говорил себе, что бросить курить гораздо проще, чем я себе представлял, и это не может служить будильником. Так, болтая сам с собой, я случайно взглянул на свою правую руку, в которой дымилась наполовину выкуренная сигарета. Я был потрясен и впервые осознал, насколько мы действительно спим».
Через несколько недель нам стало ясно, что борьба с вредными привычками может служить пробуждающим фактором лишь на короткое время. Тогда Успенский сказал: «Нужно принести жертву. Без жертвы ничего нельзя достичь. Попытайтесь пожертвовать самым ценным для вас, только тогда вы поймете, какой это труд — вспоминать себя». На следующей неделе одна женщина взяла слово и с глубоким волнением рассказала нам следующее: «У меня есть чайный сервиз, принадлежавший еще моей прапрабабке. Мы храним его четыре поколения, не разбив ни чашки. Я всегда мою его сама, никому не доверяя. Я сказала себе: «Смогу разбить одну чашку — смогу помнить себя», но я не решилась сделать это. Я так расстроилась, что не спала всю ночь и вздрагивала каждый раз, как вспоминала о чайном сервизе. Что же мне делать?» Успенский холодно ответил: «Если чашка значит для вас больше, чем самовоспоминание, что вы можете сделать? Ничего».
Психологические исследования сопровождались замечательной демонстрацией гурджиевского представления о Вселенной и законах, управляющих ею. Успенский призывал нас находить примеры и соответствия для тех идей, которые он объяснял. Это подвигло меня к изучению восточных религий и языков. Я был убежден, что священные книги индусов и буддистов — неиссякаемый источник мудрости, но вскоре понял, что истинное значение священных книг недоступно в переводах и комментариях. Я заставил себя выучить языки настолько, чтобы понимать оригинальные тексты. В школе Востоковедения я изучал санскрит и пали. Мне повезло встретить настоящего учителя в М. X. Канхере, брамине Сама Веда из Бенареса. Он был святым человеком и прекрасным музыкантом. Происходя из ортодоксальной индийской семьи, он покинул свою касту и отправился в Англию учить. Он был убежден, что его долг — способствовать взаимопониманию между христианами и индусами.
Кое-какое представление об азиатском отношении к святым людям я получил, когда мы с миссис Бьюмон привезли к нему Махараджу Гэквара из Бароды. Его отец, известный как Эллиот из Бароды, был учителем и советчиком сына, который высоко чтил его память. Гэквар остановился в отеле «Гайд-парк», где, вместе с сопровождением, занимал целый этаж. Заинтересовавшись тем, что я изучаю санскрит, он попросил меня познакомить его с моим учителем. Несколькими днями позже, мы привезли к нему Канхеру, жившего в бедных кварталах Патнэя. Когда Канхера зашел в комнату, Гэквар упал на колени и просил благословить его. С отрешенностью, присущей только скромности и святости, брамин благословил его.
Наряду с санскритом, я изучал пали под руководством миссис Рис Дэвис, которая вместе с мужем одной из первых сделала возможным изучение ранних буддийских текстов в Европе. Раз в неделю я отправлялся в ее дом на Суррейских холмах. Мы часами говорили о том, что истинное учение Будды искажено толкователями и обезьяньими подражателями. Она не верила, что Гаутама Будда действительно учил, что у человека нет души и что отсутствует Высшее Существо. Она твердо верила и рассказывала мне об опытах, убедивших ее в том, что она жила во времена Будды и была монахиней Дхаммадинной, одной из известнейших женщин-учениц Гаутамы.
