Задачей Успенского было разрушение у его слушателей иллюзий, которыми привыкли жить современные цивилизованные люди. Он повторял: «Вы думаете, что знаете, кто вы и что вы; но вы даже не представляете себе, насколько сейчас вы находитесь в рабстве и как вырваться на свободу. Человек ничего не может делать; это машина, ведомая внешними влияниями, но не собственной волей, которая является иллюзией. Он спит. У него нет постоянной личности, которую он может назвать «Я». Он не один, а множество — привычек, склонностей, мотивов, а его ощущение существования не более чем постоянный поток. Можете не верить моим словам, но, наблюдая за собой, вы убедитесь, что это так. Попробуйте помнить свое существование, и вы поймете, что не можете помнить себя даже в течение двух минут. Как может человек, не помнящий, кто он и что он, не знающий, что им движет, полагать, что может что-нибудь делать? Нет. Первое, в чем вы должны убедиться, что все люди, вы и я, не более чем машины. Человек не может направлять ни свою частную жизнь, ни социальную и политическую активность».
Это вызывало жестокое несогласие. Многие были уверены, что война — всего лишь несчастная случайность в общем движении человечества вперед к общему миру и справедливости. Я был потрясен, слыша столь оптимистические заявления. И в частной жизни, и в политике мой опыт свидетельствовал, что никто не может действовать по-своему и знать, что именно он делает. Тезисам Успенского нельзя было возразить перед лицом всего опыта. А люди все еще верили, что человек обладает свободной волей и может быть хозяином своей судьбы.
Возможно, моя интеллектуальная убежденность в правоте Успенского уберегла меня от ощущения разрушительного воздействия его учения, как это произошло с другими, например, с А. Р. Орагом и Морисом Николлом. Не понимал я и тех, кто заявлял, что его анализ был холодным и бессердечным. Я был среди тех, кто изумился, когда А. Е. Уэйт, известный писатель, поднявшись, заявил: «Мистер Успенский, в Вашей системе нет любви» и гордо удалился.
Миссис Бьюмон воспринимала это иначе. Слова Успенского были всего лишь страшной правдой; но, испытав на себе человеческую беспомощность, она хотела бы увидеть выход. Тогда мы проводили вместе не так много времени: она отправилась пожить со свой старой и больной матерью. Мы регулярно встречались на лекциях Успенского, где я уже познакомился с некоторыми учениками, особенно психологами. Будучи в Лондоне, я всего два или три раза видел свою жену. Моя мать познакомилась с миссис Бьюмон, и между двумя женщинами с разницей в возрасте всего шесть лет, тут же образовалась теплая дружба. Моя мать очень гордилась отсутствием у нее дурацких предрассудков и очень любила изящные беседы, восхищавшие всех друзей миссис Бьюмон.
В июле 1921 года мы вернулись в Турцию. Теперь я был вооружен полномочиями посланника, финансовыми гарантиями и контрактом, разработанным Джоном де Кэем, который казался мне справедливым, хотя и не оставлял князьям никакого шанса, если только их права не будут поддержаны каким-то независимым влиятельным лицом. Мы ехали Восточным экспрессом через Сербию и Болгарию. В Софии нас застала всеобщая забастовка, объявленная в Греции. На станциях простаивали десятки поездов, направляющихся в Грецию и Турцию. Мы могли спать в купе, но еды не было.
Чтобы как-то провести время, мы отправились на скачки. Для меня это были первые и последние скачки в жизни. Я было заразился всеобщим напряжением, но во втором заезде миссис Бьюмон, указав на одну из лошадей, сказала: «Выиграет номер такой-то». Так и произошло. В следующем заезде произошло то же самое. Я хотел было сделать ставку в следующий раз, но не имел ни малейшего представления о том, как это делается. Мы вновь наблюдали, как выиграл указанный ею номер. Если я правильно помню, так произошло четыре-пять раз.
Почему-то этот случай убедил меня в том, что азартные игры — неподходящее занятие для человека. И не из-за моральных соображений, а, скорее, из-за скрытой опасности, пренебрегать которой было бы глупо. Приехав в Константинополь, мы обнаружили, что у нас появились конкуренты. За спиной двух или трех наследников маячили горные инженеры. Мы оказались в неприятной ситуации, поскольку наследников необходимо было лишить иллюзии, что их права могут быть с легкостью восстановлены. Увидев, что за честь быть их представителями развернулось целое соревнование, они естественно, воодушевились и начали предъявлять несообразные требования.
Следующие девять месяцев были для меня крайне поучительны. Впервые в жизни мне пришлось работать в одиночку. До этого я был частью некой огромной машины, такой, как армия, и, никогда особо не подчиняясь субординации, я никогда не оставался один. В моем теперешнем положении помощи было ждать неоткуда. Джон де Кэй был далеко и ничего не знал о Турции и турках. Наши спонсоры в Лондоне ясно дали нам понять, что не пошевелят и пальцем и даже не разрешат упоминать их имена, пока не будет подписан контракт.
За шесть месяцев я не достиг особого успеха. Все шло к тому, что пересмотр Севрского Соглашения будет производиться без представителя князей. В декабре 1921 года мы с миссис Бьюмон вновь отправились в Берлин. Ванзее покрылось льдом, на котором катались молодые люди на коньках или на немыслимо быстрых ледовых лодках, и наблюдать за ними было гораздо приятнее, чем за теми толстыми берлинцами, которые лежали, развалившись на солнце полгода назад.
Джон де Кэй вовсе не был обескуражен ни трудностями, с которыми я столкнулся, ни растущей нехваткой денег. Он изменил весь план. Поскольку у нас нет полномочий посланника, чтобы представлять князей, которые хотят продать свою собственность, мы можем предложить им купить долю в американской компании, которую он собирался организовать по телеграфу. Через неделю Недвижимость Абдулы Хамида, Inc. была зарегистрирована в штате Делавер с капиталом $150,000,000 — так оценивалось имущество князей. Я должен был вернуться в Константинополь и предложить им вступить в долю, оставив за нами комиссионные в размере 10 процентов. Другая компания должна была организовать и финансировать развитие этого имущества.
Я послал телеграммы Сэми-бею Гунсбергу и адвокатам с сообщениями, что везу новые предложения и с просьбой о скорейшей встрече. Была пятница. Мы с миссис Бьюмон ехали обратно через Бухарест и Будапешт. Эта поездка так живо сохранилась у меня в памяти, что я не могу не привести два-три особо ярких происшествия. Ранним воскресным утром мы были в Бухаресте. Встречу с князьями назначили на следующий вторник, и мы заказали билеты на пассажирский пароход Ллойд Трестино, прибывающий в Константинополь в понедельник днем. Мы были единственными пассажирами, и наш багаж проходил таможенный досмотр на станции в Бухаресте. Дежурный офицер-таможенник отсутствовал. Бывший тут же французский путешественник с сардонической ухмылкой уверил нас в том, что нам придется давать взятку каждому румыну, облеченному официальной властью, и множеству неофициальных начальников. Старый служитель на станции, говорящий по-турецки, вызвался пойти и привести таможенного офицера. Прошел час, он вернулся и сообщил, что офицер ушел в церковь и придет позже. Через четыре часа мы вновь послали нашего гонца, который вернувшись, сказал, что таможенник придет после ланча. Поскольку это означало, что мы пропускаем поезд в Констанцу, я заволновался и спросил, не можем ли мы как-то задобрить офицера. Служитель просиял и сообщил, что за тысячу лей (около трех фунтов) тот, пожалуй, придет. Поторговавшись, мы сошлись на пятистах леях, но таможенный офицер не торопился. Мы пропустили экспресс и вынуждены были поехать ночным "удобным" поездом. Мы пообедали в городе и вернулись за полчаса до отхода поезда. Контролер не хотел пропускать нас на платформу, и я начал подумывать, не хочет ли и он получить взятку. Я, однако, проявил настойчивость, и он пропустил нас. Позже мы поняли причину его несговорчивости. Поезд был составлен из древних вагонов третьего и четвертого класса, а у нас были билеты первого класса. Для того, чтобы исправить ситуацию, один из служителей зарисовывал римскую цифру III и вместо нее выводил цифру I, совсем как садовники в «Алисе». Мы были признательны за твердые деревянные сиденья, поскольку любая мягкая постель была бы наполнена клопами.
