Mы были рады принять его, хотя и не много времени проводили дома. Она занималась нелегким учительским трудом, преподавая английский в турецкой школе для девочек Безм-и-Алем, директрисой которой была ее лучшая подруга Сабина Эсен. Она любила своих турчанок и засиживалась допоздна с теми, кому требовались дополнительные занятия. Я же частенько просиживал до ночи в конторе, поэтому мы бы совсем редко виделись с Львовым, если бы не мое крайнее восхищение его личностными качествами.

Таких, как Львов, я не встречал раньше. Смирение и любовь к бедности пронизывали все его существо. Он никогда ничего для себя не искал, не давал советов и вообще не разговаривал без необходимости. Обычно он целыми днями молча чинил ботинки для нищих русских, которые, как правило, не могли заплатить. Я предполагал, что ему лет пятьдесят, но мягкие бледно-голубые глаза, худая прямая фигура и безупречное телосложение как бы лишали его возраста. Он никогда не унывал и не жаловался на какие-либо недомогания. Неуклонно подчиняясь жесткой самодисциплине, он никогда не предлагал другим следовать его примеру.

Однажды Львов, колеблясь и всячески извиняясь сказал нам, что его старый друг Петр Демьянович Успенский хотел бы проводить в Пера ежедневные Собрания, но не может найти подходящего помещения. Гостиная миссис Бьюмон как раз то, что надо, к тому же по вечерам она пустует, так что, быть может, она бы не возражала сдать ее. Миссис Бьюмон с готовностью согласилась. Львов предупредил, что это частные собрания, и попросил нас не слушать того, что там будет говориться. Узнав, что собрания будут вестись на русском, мы заверили Львова, что ни слова не поймем.

Так я познакомился с Петром Успенским, ставшим моим учителем, чье воздействие было одним из главных в формировании моего подхода к жизни. Он проводил собрания по средам во второй половине дня, они обычно затягивались допоздна, и мы с миссис Бьюмон возвращаясь, слышали такие звуки, будто разом передрались все черти в аду. Мы недоумевали, что же так будоражило эту маленькую группу русских. Львов заверил нас, что в их спорах нет ничего от политики, и мы поверили ему безоговорочно. Успенский был нам симпатичен, и мы пытались завести с ним знакомство, хотя с трудом понимали его английский. В то время он жил с женой и домочадцами на острове Принкипо, зарабатывая понемногу, обучая русских английскому, а детей — математике.

Однажды я спросил его, о чем он говорит на своих собраниях. Он ответил: «О Трансформации Человека». И добавил: «Вы полагаете, что все люди находятся на одном уровне, но, в действительности, один человек может отличаться от другого, как овца от кролика. Есть семь различных категорий людей». Взяв листок бумаги, он нарисовал простую схему:

Он пояснил, что все известные нам люди принадлежат первым трем низшим категориям, живя своими инстинктами, эмоциями или умами. «Если кто-то решится на трансформацию, прежде всего он должен достичь гармонии между инстинктами, чувствами и мыслями. Это первое уело вне для правильной трансформации. Трансформированный человек обладает силой, недоступной обычному человеку. Даже человек N5 для нас будет суперменом».

Этот разговор с фотографической точностью запечатлелся в моем мозгу. Я вижу себя сидящим под окном, слева от Успенского. Помню, как резко он оборвал объяснение и кинул на меня взгляд через пенсне. Всю сцену я могу воспроизвести в точности, но она как бы стоит особняком. Я не настаивал на продолжении разговора и не применил понятие «трансформация» к самому себе.

Этим же вечером, обедая с Сабахеддином, я рассказал ему о беседе с Успенским. Он не проявил особого интереса, и я уверился, что схема Успенского искусственна и ненаучна. Втайне я полагал, что открытое мной пятое измерение гораздо более интересно, и не говорил о нем лишь из-за полного отсутствия каких-либо доказательств.

То ли из-за недостаточности проявленного мной внимания, то ли по собственному убеждению не делать самому следующий шаг Успенский не говорил больше на тему трансформации человека. Мы оставались друзьями, и иногда я навещал его семью в Принкипо.

Следующая нить легла мне в руки благодаря моему увлечению музыкой. Объединенными усилиями вместе с несколькими офицерами армии союзников мы организовали в Пера концерты. Дело в том, что среди русских беженцев было много оркестрантов и два хорошо известных дирижера: Бутников и Томас де Гартман. У каждого были свои сторонники, но места для двух оркестров не хватало, потому мы уговаривали их объединиться. Между ними велось серьезное соперничество, поэтому совместное существование давалось нелегко. Один привез с собой тромбониста из Киева, которому посчастливилось захватить с собой несколько мешков разных инструментов. За спиной другого маячил титул руководителя Московского оркестра. Таким образом, поле для маневров было обширным.

Из двоих дирижеров мое особое внимание привлекал Томас де Гартман. Его жена Ольга, необычайно красивая женщина, в прошлом была русской оперной певицей. Гартман близко дружил с Александром Скрябиным, погибшим во время войны в Сибири. Он рассказал мне о вере Скрябина в высшие способности, которые может иметь человек вне физического тела. Музыка, считал Скрябин, пробуждает и развивает эти способности. Гартман хотел поставить две симфонические поэмы и «Прометея». Будучи сам композитором, он никогда не публиковал свои произведения.

Бутников был более подвижным и, возможно, более многогранным главой оркестра, но Гартман был больше чем дирижер. И миссис Бьюмон, и я чувствовали, что у него есть доступ к некоему тайному знанию, и полагали, что его источником являлся Скрябин. Мы и представить себе не могли, что он знаком с Успенским.

Вскоре все было расставлено по местам. Третья нить пришла от князя Сабахеддина. Он недолюбливал телефон, считая его неприятным устройством грубого вмешательства в чужую жизнь. Поэтому я был удивлен, услышав в трубке его голос, просящий моего позволения привести старого знакомого на наше следующее собрание. Он представил гостя как человека, которого он не видел с 1912 года, но которого считал необычайно интересным. Он назвал и имя, но по телефону я не смог его разобрать, и заметил, что тот недавно прибыл в Турцию с Кавказа.

Я еще не отказался от идеи караванного путешествия от долины Оксы в Китай и не упускал возможности встречи с людьми из Центральной Азии. Я всегда был рад встрече с узбекскими и туркменскими путешественниками, возможности подучить тюркский диалект межкаспийской области и Туркестана. Ожидая выспросить как можно больше о землях моей мечты, я предвкушал эту встречу.

Зная пунктуальность князя, за несколько минут до восьми я приехал в Куру Чешм и был прямо препровожден в маленький салон, где мы обычно беседовали после обеда. Князь немедленно ко мне присоединился. Я узнал имя гостя — Гурджиев и то, что впервые князь случайно познакомился с ним, возвращаясь из Европы в Турцию после Турецкой революции 1908 года.

Всего три или четыре встречи связывали князя с Гурджиевым, однако князь знал, что Гурджиев — оккультист и исследователь, много и далеко путешествующий. А также один из немногих, сумевших проникнуть в тайные братства Центральной Азии, и превосходный собеседник. Больше он не мог или не хотел мне рассказать.

Мы заговорили о моих гипнотических экспериментах. Князь верил в акашические записи, то есть, в акаша, или эфир, который пронизывает все существование, восприимчивый и нетленный. Все события и переживания оставляют на нем свой след. Находясь в состоянии особой чувствительности, люди могут прочитывать эти записи, таким образом получая доступ к событиям прошлого. Такая же запись соединяет каждого индивидуума со всеми его прошлыми жизнями. Я не вполне разделял эту теорию, полагая, что если мы действительно существовали раньше, то должен быть более простой способ узнать об этом, нежели чтение записей акаша, доступных только нескольким специально подготовленным людям.