Ситуация складывалась курьезная, почти комическая. Второй Интернационал, во время и после войны ославленный правительствами союзников как пацифистский и подрывной орган, теперь играл роль чуть ли не спасителя кавказской демократии. На февральском съезде в Берне в 1919 году были приняты резолюции, осуждающие большевизм, и постановлено послать в Россию «инспекционную комиссию». Прошло полтора года, прежде чем, уже в практически безнадежной ситуации, союзники наделили комиссию соответствующими полномочиями и отправили на Кавказ в надежде, что она будет способствовать укреплению позиций грузинского правительства. Но тень пацифизма еще витала в воздухе, и мне были даны несколько противоречивые указания во всем помогать комиссии, в то же время оставаясь на чеку.

Я пошел встречать корабль, на котором прибывала делегация. К своему удивлению, на посыльном судне я встретил миссис Бьюмон и узнал, что она была тесно связана с бернским съездом и знакома с большинством делегатов, среди которых находились Артур Хендерсон, Камилл Хьюсманс, Вандервельд, Филип и миссис Сноуден, Бернштейн и другие известные лидеры европейского социалистического движения. Кое-какие необходимые формальности заняли несколько дней, и в это время я показывал им городские достопримечательности. Практические все они были знакомы с князем Сабахеддином, и в Куру Чешме было устроено что-то вроде частного приема, на котором меня расспрашивали об обстановке в Турции и на Кавказе. Делегаты мне очень понравились. Камилл Хьюсманс был выдающейся фигурой; кроме того, он и его дочь Сара, также приглашенная на вечеринку, были близкими друзьями миссис Бьюмон. Я не мог избавиться от ощущения, что эти люди, твердо верящие в свои принципы и руководствующиеся ими, заслуживали большего доверия, чем лидеры союзников, движимые мелкими эгоистическими интересами.

Одним из последствий этих встреч стало мое растущее увлечение миссис Бьюмон. Меня глубоко потрясло ее умение зажечь энтузиазм в членах этой делегации, прибывших в Турцию озадаченными и подозрительными и уезжавшими в Батуми с обновленным ощущением значимости собственной миссии.

Еще до этого я стал частым гостем в доме миссис Бьюмон и вскоре совершенно естественно переселился к ней. С собой я перевез своего турецкого денщика Мевлуда, наичестнейшего из всех известных мне когда-либо слуг. Его единственным недостатком была алчность к хлебу. За общим столом нас снабжали очень грубым хлебом, который не подавали офицерам. Так, каждый день Мевлуду доставались пять или шесть больших буханок, которые он съедал почти до крошки. Турецкие солдаты не видели мяса, но их потрясающая выносливость позволяла им воевать практически на голодном пайке. И если им перепадала какая-то еда в неограниченном количестве, они не могли остановиться.

Мевлуд никогда не позволял мне ходить ночью одному, куда бы я ни пошел, он спокойно дожидался меня за дверью при любой погоде, следя, чтобы никто не устроил на меня засаду. Он был убежден: я окружен врагами, жаждущими моей смерти. Возможно, он действительно спас мою жизнь: время от времени я получал письма с угрозами, но никогда не принимал их всерьез. Он полностью доверял миссис Бьюмон, и совместными усилиями они весьма украсили мой доселе печально неустроенный быт.

С первой нашей встречи я не сомневался, что наши жизни соединены. Мы смогли пожениться только в 1925 году после многих приключений. Они с князем серьезно говорили обо мне. Он назвал меня notre infant genial (наш гениальный ребенок) и высказал убежденность, что в будущем меня ждет особая role. Он надеялся, что она поддержит мой поиск глубинной реальности и не допустит, чтобы я слепо рвался к успеху.

Подгоняемый ее заинтересованностью, я возобновил свои математические изыскания. Они касались проблемы духовной свободной воли и материального детерминизма. Оглядываясь назад, я не могу понять, почему этот вопрос так захватил меня. Конечно, я был движим осознанием нашей принадлежности Двум мирам: видимому, измеримому и познаваемому, и невидимому, скорее ощущаемому, чем зримому. Поскольку я принадлежал к обоим мирам, они должны были быть совместимыми и каким-то образом связанными, но я не мог сказать, каким. Мне казалось, что люди очень легко соглашаются с очевидным. С одной стороны, физика и биология с их строго механистическим подходом не оставили места в мире для свободной воли, разве только путем неких уклончивостей и уверток. С другой стороны, мораль делала необходимым наличие ответственности и свободы, а религия шла еще дальше, требуя веры в тайный мир, где свободы самой по себе было недостаточно. Принимая основные положения современной науки, религии приходилось изворачиваться не меньше, чем другой стороне. Беда была в том, что все эти вопросы и противоречия были и во мне, и я не мог не искать решения.

Как-то я получил из Англии пачку научных статей, среди которых была работа Альберта Эйнштейна о светоносном эфире. В ней обсуждалось существование некоего материального эфира и было показано, что если он существует, то обладает вроде бы невозможной способностью распространяться во всех направлениях одновременно, передвигаясь при этом со скоростью света. Меня потрясло это предположение. Эйнштейн приводил его в качестве доказательства нематериальности такого эфира, я же задумался над его геометрическим смыслом. Как такие свойства можно представить геометрически?

Этим вечером, уже в сумерки, я возвращался в свою контору, где меня ждала работа над несколькими докладами. На пути мимо госпиталя Franchet d'Esperey я неожиданно нашел решение. Это было похоже на удар электрического тока. В одно мгновения я увидел совершенно новый мир. Поток мыслей был слишком стремителен, чтобы быть облеченным в слова, но примерно они звучали так: «Если существует пятое измерение, непохожее на пространство, но подобное времени, оно содержит необходимые возможности. Любое вещество в этом измерении с нашей точки зрения будет передвигаться со скоростью света. И, более того, во всех направлениях сразу. Вот в чем решение загадки Эйнштейна. Если так, пятое измерение столь же реально, как и знакомые нам пространство и время. Но сверхстепень свободы, заключенная в пятом измерении, открывает все возможности. Время само по себе не единственно, то есть существует более одного времени, а значит, и более одного будущего. Множество времен подразумевают выбор между ними. Каждая линия времени содержит строгую последовательность событий, но, переходя с одной линии на другую, мы обретаем свободу. Как пассажир, путешествующий по железной дороге: пока он едет в одном поезде, направление его пути предопределено. Но на станции он может пересесть в другой поезд и изменить предопределение».

Пока эти слова проносились у меня в голове, я понял, что и моя загадка свободной воли и детерминизма может быть разрешена с помощью пятого измерения.

Я был столь взволнован этими открытиями, что как бы поднялся нам самим собой, и тут я увидел или, скорее, осознал следующую картину. Мне представилась огромная сфера, и я понял, что это вся Вселенная, в которой мы живем — вселенная, доступная восприятию. Внутри сферы сгущался мрак, тогда как снаружи по мере удаления от нее становилось все светлее и светлее. Я видел существ, которые со сферы существования падали во тьму, другие светлые, яркие формы опускались на нее снаружи. Я понял, что вижу вечность. То было видение свободы и обусловленности, перед моим внутренним взором души низвергались в еще более скованные и замерзшие глубины, чем наше существование, и поднимались ввысь к свободе и сиянию. Было похоже, что свободные души могут входить во Вселенную и покидать ее по собственному желанию.

Видение длилось менее минуты, я еще не дошел до Ру де Пера, как оно прекратилось и стало воспоминанием. Решив не возвращаться в контору, я повернул обратно, весь дрожа от пережитого, и, придя домой, рассказал все миссис Бьюмон. Я попросил ее зарисовать мое видение с моих слов. Она взяла доску и быстро очертила сферу чувственного восприятия с ее внутренней и внешней областью так, как я ее описал.