Наш хозяин оказался старой закалки мусульманином с четырьмя женами и богатым убранством дома. Женщины находились в гареме, в празднике участвовали только мужчины: от совсем юных до седобородых старцев. Согласно старой традиции, двери были открыты для всех желающих, и даже специально пригласили нескольких нищих, крайне оборванных и грязных.
Трапеза также была выдержана в строгом мусульманском стиле. Еду подавали слуги-мужчины, круглые лепешки мягкого пресного хлеба служили тарелками; для пищи слишком жидкой, чтобы есть ее руками, использовались куски тех же лепешек. Разумеется, на столе не было и капли спиртного, однако подали несколько различных шербетов, охлажденных в снегу, специально сохраняемом с зимы.
Каждый, кто бывал на Востоке, знает, что тамошние застолья представляют собой своеобразные циклы: когда вроде бы трапеза подходит к концу, все начинается Сначала. Пловы с курятиной, бараниной, рыбой и разнообразные овощные блюда сменяются очень сладкой выпечкой и сиропами, затем слуги приносят еще плов, возможно, другого цвета, и круг возобновляется. Только очень дурно воспитанный гость может отказаться от какого-нибудь блюда, поэтому на первых порах необходимо соблюдать крайнюю умеренность.
Один из зазванных нищих все время шутил, — возможно, род его занятий состоял в развлечении гостей. Он пересказывал истории хаджи Насредцина — турецкого Тиля Уленшпигеля — вперемешку с пикантными сплетнями о наиболее известных горожанах. Смеялись далеко не всегда: кто знает, где и когда этот смех мог быть услышан!
После трапезы заиграла музыка. Лучшими певцами в Турции считаются муэдзины; особенным успехом пользуются служители больших мечетей. В этот вечер среди гостей был наиболее известный из них- Фуреддин Фари из голубой мечети султана Ахмеда. К этому моменту очарование традиционной турецкой музыки уже покорило меня, но еще никогда я не присутствовал на поэтической и музыкальной импровизации, которая считается высшей формой искусства в Курдистане, на Кавказе и в северной Персии. Я даже не знал, что с ней можно встретиться в Константинополе.
Приглашены были несколько известных музыкантов и поэтов. Во время всего праздника обсуждалась достаточно отвлеченная тема о мистическом содержании некоторых произведений турецкой поэзии. Не меняя темы, наш хозяин попросил одного из поэтов выразить то, о чем говорилось, в стихах. Музыканты молча взялись за инструменты. Два-три слова о подходящем для темы стиле исполнения — и полилась речь муэдзина. Это было настоящее действо, спонтанное и очень волнующее. Отклик слушателей поистине переходил все границы. Все вздыхали или стонали, половина гостей рыдала, некоторые, подергиваясь, попадали на пол с криками «Машаллах!» и другими признаками экстаза.
Певец закончил, и воцарилась глубокая тишина, прерываемая глубочайшими вздохами. Представление повторялось несколько раз. Затем обсуждение, в которое музыка непонятным образом внесла некоторую ясность, возобновилось.
Азиаты, чей вкус не испорчен веяниями Запада, воспринимают музыку совсем не так, как европейцы. Для них это интимнейшее событие. Современные концертные залы разрушили то воздействие, которое и наша музыка имела до девятнадцатого века. Но не только музыка проникала так глубоко, все празднество и каждая его часть следовали ритуалу.
Я заговорил об этом и спросил мнения присутствующих. Один сказал, что европейцы каждый вопрос пропускают через ум, отвергая внутреннее состояние сознания, стоящее за этим вопросом. «Вы гораздо более преуспели в общественной жизни, мы восхищаемся вашими техническими достижениями и политическими институтами, но гораздо меньше, чем мы, вы осведомлены о внутренней жизни. Вы воображаете, что знаете, как жить, понимаете, что такое радость и страдание, но даже представления не имеете о Хале (это психическое состояние), который испытываем мы, слушая такую музыку». Другой, более старший турок, похвалил французскую культуру, сказав, что Турция многим обязана Франции. По его мнению, французская культура в основе своей содержит принцип соответствия, которого лишены британцы и немцы. Молодой человек с непонятным акцентом вмешался в разговор, воскликнув: «Величайшая культура в мире — это англо-саксонская. Ни одна другая нация не достигла такого уважения к индивидуальности в сочетании с выраженным социальным сознанием. Мы, турки, должны ориентироваться в общественном и политическом плане на Британию». Его энтузиазм тут же вызвал дискуссию, и я быстро потерял нить обсуждения.
Перед уходом молодой человек подошел ко мне и предложил познакомиться с его руководителем и другом, князем Сабахеддином, оплотом турецкого либерализма. Сабахеддин, племянник царствующего султана, был сыном известного турецкого реформатора Дамад Махмуд-паши, изгнанного из страны за сопротивление деспотизму Абдулы Хамида.
Я не принял предложения молодого человека и не запомнил его имени. Но что предопределено, то предопределено, и Парки всегда имеют больше одного гроша в кармане. Через несколько недель я вновь услышал имя князя Сабахеддина, на сей раз от Сатвет Люфти-бея, активного сторонника союзников, пришедшего ко мне депутатом от ошибочно арестованных. Настойчивость, с которой Люфти-бей советовал мне встретиться с князем, победила мою неохоту, и мы договорились о совместном обеде в следующую среду.
События, похожие на обычные случайности, позже служат доказательством наличия паттерна, определяющего нашу жизнь. В следующую среду, по горло занятый делами, я забыл о приглашении. Я готовил доклад, целью которого было убедить Британскую Ставку в том, что мощь турецкой армии в Анатолии существенно ослабла. Я как раз получил фотографии железнодорожных мастерских в Эскишехире, о которых я уже упоминал. Когда за мной заехал Сатвет Люфти-бей, некая внутренняя необходимость заставила меня отложить все дела и отправиться в Куру Чешм. Сатвет Люфти-бей рассказал, что он дружен с князем Сабахеддином с 1908 года, когда, еще будучи студентом-юристом, он участвовал в революции против султана Абдулы Хамида. Затем он был заключен в тюрьму Младо-Турками, откуда ему удалось бежать во Францию. Князь стойко противился войне, но отказался участвовать в любых заговорах против Унионистского правительства Талаат-паши. Несмотря на это, Сатвет Люфти был против своей воли втянут в несколько заговоров и чудом спасся, дважды приговоренный к смерти. Он был боснийцем, сербским мусульманином, то есть принадлежал к народу, славящемуся отвагой и верностью. Кроме того, это был самый щедрый человек, которого я когда-либо знал.
КуРУ Чешм не был настоящим дворцом, а просто большой виллой над Босфором. Сейчас ее уже нет, а на ее месте построили нефтехранилища. Лакей, который нас встречал, был облачен в ливрею, но бедность, скорее ощущаемая, нежели видимая, витала в воздухе. Нас проводили в типичную турецкую гостиную, обставленную потертой мебелью в стиле ампир. Прошло несколько минут, и на пороге показалась маленькая фигурка. Сабахеддин был едва ли не самым низеньким и тщедушным из всех знакомых мне людей, но незыблемое достоинство и величественные манеры не оставляли сомнений в том, что перед вами не обычный маленький князек. Он в совершенстве владел французским и предпочитал его турецкому. Традиционный сюртук хорошо подходил к его феске. Глядя на его изысканные манеры, я с тревогой предчувствовал вечер, отданный светским беседам.
Князь был вегетарианцем, но, в отличие от многих мусульман, пил вино. Для меня он заказал знаменитый турецкий деликатес — черкесский тавук — куриную грудинку с соусом из грецких орехов.
Мои тревоги оказались напрасными: Сабахеддин был совершенно лишен той вельможной помпезности, которой я так опасался. Хорошо осведомленный, возможно, от Салвет Люфти о моей деятельности, он не позволял разговору затронуть какой-либо посторонний предмет. Вскоре обнаружился его конек: важность поощрения частной инициативы в общественном устройстве. Впервые я услышал о Фредерике ле Плее и Эдмонде Десмолинсе и о Школе общественных наук. Сабахеддин рассказывал чудесно, я с удовольствием наблюдал за тем, как движения его тонких маленьких рук иллюстрировали тот или иной тезис. В общем, предмет разговора был новым для меня, но я хорошо понимал, с каким трудом турки, привыкшие к жесткому централизованному управлению, смогут оценить Тешебус-и-шаси, частную инициативу. Совершенно неудивительно, что князь сидит в одиночестве в Куру Чешме, окруженный книгами и осуждаемый как Оттоманской Портой, так и Национальным правительством в Анкаре. Прошло еще сорок лет, пока его соотечественники смогли услышать его советы и изучить его теории. Но к тому моменту его уже десять лет не было в живых.
