Юрат танцевал не с Анной, а с женой генерала Бибикова. Улучив минуту, Павел остался с невесткой наедине, они поднялись над танцующими на деревянную галерею с ложами, откуда доносился смех парочек, скрытых балюстрадой, увешанной подсолнухами, похожими на маленькие солнца. Анна, смахнув с глаз слезинки, взяла его под руку.

Она боялась, что вот-вот заплачет.

— Дочка здорова, — сказала Анна. — И до того хороша, что в Миргороде твердят, будто красивей девочки они не видели.

Павел поглядит на нее, когда приедет в Бахмут.

Бибиков твердит, что стоит поглядеть и на маму!

Юрат получил бумаги от Шевича, из которых ясно, что ее отец, сенатор Богданович из Неоплатенси, просит разрешения привезти детей. Следующей весной она их увидит.

Сейчас их уже трое.

И со странной и вовсе не веселой улыбкой заметила, что их, разумеется, будет больше. Все ей говорят, что это воля божья. И родители должны быть счастливы, ибо в родных детях находят свое продолжение. Что касается ее, то она этого не видит, да и Юрат тоже, не видит она и той любви, что была в Среме.

Нет дня, чтобы Юрат не оставлял ее одну — то играет в карты, то уходит на охоту, то в компании офицеров с госпожой Бибиковой отправляется верхом на прогулку. Он, не позволявший раньше жене танцевать полонез с посторонними, сейчас, в Миргороде, рад-радешенек сбагрить ее какому-нибудь офицеру.

«Пляши, мол, покуда молода и еще не ушло твое время. Потом, когда вырастут дети, уже не придется!»

Их семейная жизнь уж не та, что была прежде.

Павел попытался утешить Анну. Юрат, как ему кажется, понимает, что основал семью, пустил корни в русской земле и теперь думает о будущем, а это вовсе не плохо. Заботится о своих детях. Он хороший отец.

На что Анна только прошипела:

— Неужто?

Юрата волнует только его военная карьера, а не семья и жена. «Мне, дескать, Бибиков лично привезет из Санкт-Петербурга через год-другой полковничью, а там и генеральскую ленту. Не хочу отставать от русских. Хочу жить по-человечески, а не сидеть с пустыми руками!»

— Значит, он не только хороший отец, но и муж!

— Я отдала бы все эти русские генеральские ленты за одну улыбку Юрата, за то, чтобы увидеть его склоненным над колыбелью дочери. А он не успеет взять ее на руки, как уже храпит. Всю Россию отдала бы, чтобы только разок посмотреть, как он нежно целует ее маленькую ручонку, как он целовал, бывало, старших. Еще разок услышать, как он говорит: «Какую-то ворожбу или порчу напустили на капитана Радоевича. Снятся ему заколотые французы, являются во сне, хватают его, режут. Он просыпается весь в поту и кричит: «Чур меня, чур меня!» А я, как ребенок, засыпаю, стоит только опустить голову на твою, Анна, грудь».

Анна стояла перед Павлом в своем черном кринолине с красными бархатными бантами на груди. Ее длинные черные косы были обвиты вокруг головы и стянуты серебряной сеткой. Черные глаза горели каким-то диким огнем. Она была похожа на татарку.

Павел обещал как можно скорее приехать к ним.

— Далеко ты, милый, от нас! — шептала Анна. — Привел нас сюда и бросил. А я рассказала бы тебе о многом, о том, чего никто не знает. Не о генеральстве я пекусь и, да простит меня бог, не о детях. Вышла я замуж по любви, о ней больше всего тоскую. Для чего мне Юрат, если нет любви!

Павел хотел объяснить Анне, что не в силах ничем помочь, что сидит в Киеве как под арестом и что надо набраться терпения.

Тем временем старая госпожа Шевич громко позвала Анну, и Павел, так ничего и не сказав, расстался с невесткой.

Анна бросила на него грустный взгляд и ушла.

А госпожа Шевич собрала дам среди зала вокруг офицера, который с длинной палкой, завершавшейся букетом цветов, под крики и замечания публики, раскорячив ноги, показывал, кривляясь, новый танец.

Это был первый менуэт в Миргороде.

Павел об этом не знал.

Он еще раз увидел Анну, такую молодую и бледную, среди сборища дам, и тут же она затерялась в толпе.

На другой день в прозрачном вечернем сумраке при помощи казачьего есаула Укшумовича, Павел разыскал хатенку, в которой временно, пока ему отделают дом, жил в Миргороде Петр Исакович.

И Петр, и Юрат, и Трифун получили большие земельные угодья под стать поместьям. Но на тех землях, на Донце, кроме душистых, высоких трав, акации и лип, ничего не было. Не было и живой души. Лишь изредка на горизонте маячили всадники. Все офицеры ютились в Миргороде, где Хорват, Шевич и Прерадович продолжали свою свару.

Миргород, судя по письмам Юрата тестю, был в те времена чудесный, уютный городок, с деревянными церквушками, укреплениями, казармами и каменным зданием комендатуры.

Центр Миргорода был точно парк.

Больше всего Павлу понравились источники под липами и акациями; вода, якобы лечебная, была чистая как слеза и доступна каждому.

Родники неустанно шумели и рокотали в прозрачной ночной тьме.

В Миргороде в сентябре пахло отцветшей липой, левкоями и шалфеем.

Петр Исакович поселился в доме, принадлежавшем Шевичу. По сути дела, это был флигель посреди огромного двора, где жили слуги Шевича. Старая Шевич дала Варваре, которую терпеть не могла, кое-какую обстановку, чтобы было только на чем спать и есть.

Варвара сидела у единственного окна и смотрела на слуг и служанок Шевича, которые в конце двора разложили костер и пели и плясали вокруг него.

Таково было распоряжение хозяев в честь приезда Костюрина!

Проходя по двору, Павел бросил взгляд на пестро разряженную дворню. Люди весело перепрыгивали через костер и кружились в хороводе, совсем как в Среме. И ему пришло в голову, что они, Исаковичи, приехали в Россию и вертятся вокруг Костюрина в Киеве, а русских людей, о которых столько было разговоров в Темишваре, кроме слуг и служанок, еще по-настоящему и не видели. Павел услышал песню, как две капли воды походившую на те, что пели в Хртковицах.

Укшумович, потрепав его по плечу, пошел обратно. Павел двинулся дальше, и тут Варвара повернула голову и радостно вскрикнула.

Потом плача кинулась к нему на шею и, крепко обняв, повела в дом.

Когда она подняла шандал со свечой, чтобы показать место, где ему сесть, Павел с грустью увидел, что она в трауре, показавшемся ему еще черней в свете мерцавшей в углу лампады.

Он ясно различал только распущенные рыжевато-золотистые волосы и большие испуганные глаза на бледном лице.

Она не знала о его приезде. И не ждала его. Петр еще не вернулся.

Позже Павел рассказывал, что ожидал услышать плач и причитания.

Однако молодая женщина быстро взяла себя в руки, осушила слезы и заговорила грустно, но спокойно и здраво.

Лишь время от времени у нее на глазах снова наворачивались слезы и она повторяла, что в те дни на нее навалилось слишком много, будто каменная лавина обрушилась.

Она расспрашивала его: почему он так задержался в Киеве, когда приедет, чтобы опять им быть всем вместе? Но говорила обо всем рассудительно, без воплей и причитаний. И только грустно улыбалась.

Она не утратила своей красоты.

Напротив. Креп, который она надела, оттенял ее рыжевато-золотистые волосы. И лишь приглядевшись внимательней, он заметил у нее необычную синеву под глазами. Варвара тихо рассказывала, как Петр обезумел, когда однажды утром после ужасных корч, плача и одышки, которыми так страдал их малыш, вдруг увидел, что ребенок, которого он обнимает и баюкает, мертв.

С Петром было очень тяжело.

Весь день и всю ночь он не хотел верить, что ребенок мертв.

Он обнимал его, сжимал в своих объятьях, целовал и кричал.

С большим трудом протопоп Булич уговорил его отдать ребенка.

С тех пор Петр ни разу по-человечески не ел и не пил.

А напился, когда Юрат приехал за ним верхом.

Усмехнувшись, она рассказала, как страшны детские похороны; Петр нес гробик с телом сына под мышкой.