Любопытно, что Петру, которого в семье никто всерьез не принимал, удалось-таки уговорить братьев подписать акт о чинопроизводстве.

Юрат ругался:

— Из-за Павла поперся в Россию. И вот на тебе!

Павел подписал молча.

А Петр, то ли почувствовав себя уверенней, заключил, что может стать главой семьи, как Белград стал главой Сербии, то ли произошло это случайно, но он по-мальчишески, хотя ему стукнуло уже тридцать, взялся поучать Павла:

«Слышал я в штаб-квартире, что Трифун в Киеве. Стал лагерем в Подоле, а сам поселился в доме Шевича — не пожелал присоединиться к семье. И я полагаю, что надо пойти к Трифуну и сказать ему, чтобы не позорил семью и возвращался к нам! Мы пойдем с Анной, Варварой и Юратом. А тебе, Павел, на денек-другой придется отойти в сторонку, чтобы с Трифуном ненароком не встретиться. Он такой, что дело может и до драки дойти. Нельзя позорить свой род в России.

Столько наших земляков на Подоле живет в нищете и горе, но терпят, избегают драк. А офицеры привели этих бедолаг в Россию и вот вместо того, чтобы о них печься, ищут ссоры. Ведь и без того известно, что наша семья однажды в прошлом себя уже опозорила, когда брат родного брата ухлопал из пистолета.

Трифун никак не может позабыть свою любовницу.

И хотя ты, Павел, ни в чем не виноват, Трифун может схватиться за пистолет. Может, клянусь богом!

Потому я предлагаю тебе, Павел, некоторое время не показываться на глаза Трифуну».

Исаковичи угрюмо слушали проповедь Петра, сидя в полумраке при дрожащем свете свечи. То, что при представлении, на первых же шагах их жизни в России, они потерпели неудачу и были обойдены в чинах, огорчило их и опечалило.

Все молчали, ожидая, что Павел примет совет Петра.

Однако случилось совсем обратное.

Сначала Павел, насупившись, слушал брата молча, потом зло засмеялся, лицо его налилось кровью, помрачнело, глаза загорелись безумным блеском.

Оттолкнув от себя тарелку так, что она перевернулась, он сказал:

— Я уехал из Темишварского Баната для того, чтобы не видеть, как гонят моих гусар пахать землю богатеям, чтобы не глядеть на проклятых купцов и сенаторов, которые только о мошне и пекутся. Офицерство им больше ни к чему. Им нужно покупать земли, дома, хутора, именья. В Среме я смотрел на вас, Исаковичей, сквозь слезы, а сейчас заглянул вам в душу и вижу вас насквозь. Так для чего же мне прятаться от Трифуна? И где? В какой дыре? Или у тебя, Петр, мозги набекрень? Ты, парень, брат Трифуну! А я нет! Вы одну мать сосали блаженнопочившую! А я нет! Я стал наемным солдатом, и нет у меня ни кола, ни двора, да еще и жену схоронил. Нет у меня семьи! Была и быльем поросла! Так зачем мне бегать от Трифуна? Если Трифун не хочет срамиться, то и я не хочу. Но если Трифун начнет на меня орать здесь, в Киеве, аще господь бог не сотворит чуда, убью его, как последнюю курву. Так и скажи своему брату. Клянусь богом!

И хотя после этих страшных слов Павел спокойно вышел из комнаты, Исаковичи поняли, что в их семье появился безумец.

В его холодных, ласковых голубых глазах таилось безумие.

В начале марта 1753 года в Киеве началось расселение сербов, прибывших в Россию из Темишварского Баната и Срема прошлой осенью и зимой.

Генерал-губернатор Киева Костюрин намаялся с ними немало. Горемычный сербский народ ждал от России помощи и мечтал о том, что будет трудиться на ее земле. Однако переселиться могут только люди, отечество переселиться не может. И потому среди переселенцев, несмотря на все старания Костюрина, было много горя, недовольства, много пролитых слез. И в трудные минуты порой потоком лилась сербская разухабистая площадная брань.

Тяга к России в сербском народе была не новой, и разговоры о переселении велись с русским посланником в Вене Нефимоновым еще при патриархе Чарноевиче, который жаловался, что его народ — это корабль среди бушующего моря, гонимый во мраке ночи непогодой. Видя, как мечется его народ, а бог ему не помогает, в письмах старик выразил даже сомнения в самом существовании бога.

А когда русскому думному дьяку Возницыну не удалось освободить графа Георгия Бранковича, сербы заподозрили неладное. Бранкович так и умер в тюрьме.

Печский патриарх Анастасий уже не надеялся на русского посла — Бестужева — и не писал ему. Молчал и митрополит Аксентий Паликуча. Не смогли они остановить и реформу в австрийской инфантерии, которая предписывала резать сербам слишком длинные волосы, украшение их головы.

И потому не удивительно, что появление Бестужева в ту пору, когда переселялось семейство Исаковичей, вызвало общенародную радость.

В русском после в Австрии сербы обрели человека, который сумел стать для них отцом и матерью.

За время пребывания Бестужева в Вене народ наконец двинулся в путь, точно река в паводок. Сербы восхищались Бестужевым, благословляли его и думали, что все перемены к лучшему — дело его рук. Они не знали, что временный успех Михаила Петровича Бестужева объяснялся тем фактором, что в Санкт-Петербурге был еще один Бестужев{27}, выполнявший роль подметного туза, которого держат в рукаве, — его родной брат, канцлер императрицы, Алексей Петрович, определявший, по существу, в течение многих лет, с какой страной России быть в добрых отношениях, а с какой — воевать.

Вот и получилось, что один Бестужев направлял в Киев тысячи способных носить оружие людей, а другой селил их на границах с Турцией и татарским ханством. Хорвата же он намеревался посадить на границу с Польшей, куда бежали люди от ига крепостного права, не ведая о том, что на землях шляхты Речи Посполитой их ждет другое иго. Во всяком случае, расселение чужеземцев двигалось быстро. Указом от 20 ноября 1752 года Хорвату было даже дозволено выселить с отведенной сербам территории всех малороссов и казаков, словно то была испокон веку сербская земля. И переселенцы хлынули туда из Киева лавиной. За переселение с Хорватом в 1751 году проголосовало около трех тысяч душ, с Черноевичем из Арада — около семисот. И только позднее выяснилось, что с Хорватом прибыло всего лишь двести восемнадцать человек. Полковник Иван Хорват объяснял эту заминку в переселении вмешательством духовенства. А полковник Иван Черноевич интересовался не местом поселения, а путями, которые ведут в лейб-гвардию императрицы.

Перед приездом Исаковичей Костюрин как раз занимался распределением их по населенным пунктам. И когда речь заходила о сербах, генерал начинал браниться на чем свет стоит, а по ночам, все чаще не смыкая глаз, ворочался в постели.

Правда, он постарался, елико возможно, переложить все заботы на плечи артиллерийского генерала Ильи Александровича Бибикова{28}.

Бибиков должен был позаботиться о поселении Шевича и Прерадовича.

Центром поселения была крепость Бахмут.

Юрат и Петр получили земли в районе, отведенном Шевичу, у Донца, а Павел — в районе, предназначенном Прерадовичу, неподалеку от Бахмута.

В ожидании назначения они вдоволь нагляделись на горе и беды, которых среди семей простых солдат их эскадронов было гораздо больше, чем среди офицеров и генералов. В Киеве на Подоле в начале марта звенели еще песни переселенцев, но звучали также и приглушенные женские рыдания.

После трудной зимы, которая прошла в лишениях, болезнях и ссорах, разместившийся в темных сараях, конюшнях и землянках люд, покинувший свое отечество, был полон отчаяния. И страшно бедствовал.

Это была пучина несчастья!

Особенно доставалось женщинам, их безрадостная, полная забот и работы жизнь оказалась труднее, чем у мужчин. На Подоле было много крика, визга, побоев, немало браков было расторгнуто.

Общая беда оборачивалась личной бедою для сотен людей.

Даже в семье Исаковичей в начале марта среди супругов не было прежнего лада. Жена Юрата, Анна, услыхав, что в Киев приезжает или уже приехал Вишневский, а с ним его жена Юлиана и невестка Дунда Бирчанская, ходила по дому как в воду опущенная.