Тысячи людей, пришедших в Австрию и Европу с одной лишь надеждой, что будут драться с турками и вернутся в свою Сербию, были ловко использованы для подавления венгерских бунтов{16}.

Заплатили сербы за это дорого, оставив в чужих землях тысячи убитых.

Когда же у них отняли оружие, а их детей стали превращать в крепостных, в господских холопов, и они, эти схизматики, начали восставать, их бунты душили венгерской кровью.

Вена заварила в Подунавье величайшую свару. Сербы рассчитывали, уходя из своих краев, получить земли вдоль Дуная, земли, которые они готовы были защищать собственной кровью, и поэтому Банат назвали Новой Сербией. Но когда им пришлось подниматься и уходить оттуда, они уже больше ни одно поселение не считали своим и уносили родные названия с собой в Россию.

Исаковичи любили Варадин, ибо там они женились, там Павел схоронил жену, там они привязались к Срему и Бачке, однако, когда они увидели обман, даже это их не удержало.

Вспоминая свой отъезд из Вены и бегство от г-жи Божич, Павел думал только о ночлеге в трактире и глухом ударе лошадиного копыта ожидающей у подъезда упряжки. И когда приехавший за ним кучер спросил, не позабыл ли он чего-нибудь, Исакович крикнул, что ему ничего не нужно и что надо поскорее ехать.

До Буды он ехал как мертвец, не произнося ни слова.

Отдохнуть он решил только у Трандафила.

И благополучно прибыл в Буду на пятый день.

Войдя в дом Трандафила, Павел тихонько позвал хозяина. Ему хотелось покоя, хотелось выплакаться, провести день-два в разговорах с Трандафилом, который помог ему покончить с делами в Вене и получить бумаги для отъезда в Россию. Хотелось утешить человека, у которого отняли жену, загубили семью, оставили одного с больными детьми.

Однако, войдя в сад, Павел с удивлением увидел, что окна в доме залиты светом, а сам Трандафил, весело выбежав, крикнул:

— Не говорил ли я вам, прошу покорно, что нельзя все видеть в мрачном свете? Фемка опять у меня! Бросила того повесу. Негодяй продал даже ее обручальное кольцо! Я сам его отдубасил! Этого Бркича, прошу покорно! Того, что увел у меня жену! Вот так!

И Фемка встретила Павла весело и шумно.

Она была красива, смотрела на него ласково и поцеловала в ухо.

Исакович понуро уговорился с Трандафилом о ночлеге и попросил позвать господина Ракосавлевича, чтобы проститься с ним и рассчитаться. Надо, мол, как можно скорей ехать в Токай, а оттуда в Россию.

Не хотелось ему смотреть на людское счастье.

Глядеть на него было еще тяжелее, чем на беду.

В найденных у лейтенанта Исака Исаковича, родственника Павла из Нови-Сада, бумагах не значится дата приезда Павла в Токай, где уже много лет находилась русская торговая миссия, занимавшаяся покупкой вина для лазаретов и для двора.

Видимо, Павел прибыл в Токай в начале октября, а по старому календарю в конце сентября 1752 года. Первую ночь он провел на соломе под телегой, на которой приехал из Буды вместе с пустыми бочонками Трандафила.

Судя по письму Павла Исаковича, посланному позже, городок Токай, по всей видимости, очень ему понравился. Широкие воды при впадении Бодрога в Тису были прозрачны как зеркало. Тихий, далекий от мира, захолустный городок у подножья невысоких гор утопал в зелени. Павел никогда не думал, что попадет в Токай, и знал, что никогда в него не вернется.

Крыши домов в Токае были крыты красной черепицей, улицы — извилистые и безлюдные, над городком возвышалась колокольня. На горе чернели развалины знаменитой некогда австрийской крепости, построенной бельгийскими и венецианскими инженерами. Во время последнего восстания венгры так разрушили крепость, что больше ее уже не восстанавливали.

Холмы вокруг Токая были засажены виноградниками.

Проснувшись рано утром, Исакович увидел, что городок спускается как бы зеленым полуостровом к реке, а вдоль нее, словно часовые, повсюду стоят высокие тополя. Осень в том году в Токае выдалась теплая, погожая. При виде раскинувшегося под ним города Исаковича охватило такое чувство, какое обычно овладевает человеком, впервые попавшим в незнакомое место: наконец-то он приехал туда, где царят тишина и благоденствие!

В иной мир.

Русскую миссию в Токае возглавлял в то время, как говорил Павлу Трандафил, некий Вишневский. Из бумаг Исаковича, однако, нельзя точно установить, был ли это генерал Федор Вишневский или полковник Гаврила Вишневский. Отец или сын. А может быть, сын заменял отца или прибыл уже позже. Известно лишь то, что Вишневский, о котором Павел упоминает в письмах, был сербом. Вернее был сербского происхождения, родом из села Вишницы.

Поскольку миссия годами занималась еще и шпионажем, то, может, Трандафил лгал Павлу, или лгал Вишневский, а может, главу миссии позже в Киеве скрывали от Павла. Он не очень-то расспрашивал об этом человеке. По прибытии Исакович попросту попросил его принять.

Вишневский назначил встречу на двадцать восьмое сентября по русскому календарю. В день преподобного Харитона-исповедника. И принял его до обеда.

Дом Вишневского в Токае напоминал дворец. Большой, расположенный у подножья горы на окраине города дом стоял в глубине парка, возле дороги, которая вела в город Уйгели. Во двор вели огромные (под стать крепостным) ворота. Перед ними криница, вокруг которой целыми днями толклись люди и сновала скотина.

Весь Токай знал, кто здесь живет.

Посетителей впускали через эти ворота в запущенный барский парк и в большой, утопавший в зелени каштанов дом, как в тюрьму. Тем более что в доме было всего два забранных железными решетками окна, правда огромных! По ночам в них горел свет, а вечерами оттуда доносились музыка и пение. Вишневский жил в Токае à la grande![17]

Покупая вино для русского двора, он установил самые сердечные отношения с местной венгерской знатью. Каждый день он проезжал верхом на лошади по городу.

Павла Исаковича он принял в своей спальне. Радушно, как соотечественника, облобызал. Усы после умывания у него были еще влажные, а губы пахли вином. Павел присутствовал при облачении Вишневского в роскошную русскую униформу.

Потом передал привезенные от Волкова письма. Вишневский, даже не взглянув на них, закидал его вопросами.

Подобно большинству сербов, Вишневский был высок и статен, несмотря на свои шестьдесят лет.

На первых порах он напомнил Павлу Божича, но потом Исакович увидел, что между ними большая разница. Вишневский был моложав, красив, с румяными щеками и прекрасно сохранившимися, белыми как жемчуг зубами.

Губы у него были необычайно красные.

Глаза большие, черные и ясные.

Волосы он заплетал на французский манер в косицу, напудренную и перевязанную черной лентой. Разговаривал он с Павлом по-немецки, по-сербски сказал всего лишь несколько слов. Он был любезен, как человек просвещенный, но держался весьма надменно.

Этот начинающий стареть человек, видимо, полагал, что может выдавать себя за молодого и веселого, и потому оставался с посетителями неизменно любезным, по крайней мере вначале. Желания капитана, сказал он, для него закон.

Весь он был чистый, ухоженный, холеный, все в нем было ладно: и фигура, и жесты, которыми он сопровождал свои слова, и улыбающееся лицо, и руки, и кружева жабо.

Позже, когда Павел рассказывал Юрату о Вишневском, он обычно замечал:

— Берегись, толстяк, серба, коли он не ругается и коли руки у него чересчур белые, а лицо холеное! Это наверняка подлец!

Когда в тот первый день они вместе вышли к посетителям, Исакович не знал, чему больше удивляться: осанке Вишневского, либо тому, как он себя держит, его изысканной речи, любезности, эрудиции. Вишневский знал Вену и Санкт-Петербург, знал географию, знал венгерских графов, знал седловины Карпат, ему было ведомо все, о чем бы ни заходила речь. О Кейзерлинге он сказал, что у того вечный насморк. О Волкове, что у него умер отец. О Трандафиле, что у него жена — сущий дьявол. А Темишвар описывал так, словно побывал в нем только вчера.