Слышно было лишь, как Павел крикнул:

— Лиса!

Офицеры видели, как, словно подхваченная волной, лошадь подняла передние ноги, подобрала их в воздухе и, перелетев через ров, опустилась на землю. Прыжок был таким невероятным, что какое-то мгновение казалось: всадник и лошадь упадут головой вперед. Но кобыла мягко приземлилась, яростно вскинув голову, словно хотела разорвать узду и сбросить с себя и седло и всадника.

Ипподром захлестнула буря криков и рукоплесканий. Павел с трудом сдержал скачущую Лису, которая перестала трясти и махать головой только после того, как он прижался к ее гриве и, что-то нашептывая, стал гладить ей шею.

Ликуя от радости, он еще раз проехал мягким галопом круг и остановился перед ложей; навстречу ему вышел Костюрин.

Шевич подбежал к Павлу, словно хотел помочь ему сойти с лошади. Павел вполголоса по-сербски нехорошо обругал его.

Кобыла наконец остановилась. Разгоряченная, вся в пене.

Павел соскользнул на землю и принялся вытирать ее и гладить. Лошадь дрожала.

Когда подошел конюх, чтобы ее увести, Лиса повернула голову и посмотрела на своего наездника большими черными глазами.

Словно жалела, что они расстаются.

Конюхи кричали капитану, что Лиса принадлежит Бибикову и что его превосходительство будет в восторге, когда услышит о том, что произошло.

Павел направился сквозь толпу окруживших его офицеров к Костюрину. Ему казалось, что он идет с таким чувством, с каким ему уже никогда больше не придется ходить — так в свое время он проходил сквозь шеренги сирмийских гусар, будто его вела вперед колдовская сила.

В канун Крестопоклонной недели упомянутого года, в субботу, в день сорока двух мучеников в Аморее, для Исаковичей и их соратников-переселенцев был назначен в Киеве смотр, который в Австрии назывался Fassung[32], связанный с выдачей провианта, порционных денег, оружия, русской формы и вручением русских полковых знамен.

Перед бараками штаб-квартиры Витковича состоялось большое торжество. Костюрин лично делал смотр сербам, теперь уже распределенным по полкам Шевича и Прерадовича.

Около тридцати человек получили назначение в Чернигов в казачий полк.

Большинство переселенцев явились на смотр в своей старой униформе.

На своих лошадях, со своим оружием, с женами и детьми.

Тем, кто пришел без оружия и без снаряжения, раздавали оружие, лошадей и униформу, собранные с бору да с сосенки.

На очищенном от снега четырехугольном плацу штаб-квартиры был воздвигнут небольшой деревянный помост, на котором расположился под охраной киевских гренадеров и в окружении князей и графов генерал-губернатор, чтобы поглядеть на сербов.

В тот день у него было отличное настроение.

Стоя с Витковичем во главе блестящей свиты, он окидывал взглядом пестрые ряды новоприбывших, которых предстояло отвести в Миргород, Крылов и Бахмут и водворить на место жительства с тем, чтобы осенью они явились на маневры.

От картины, на которую смотрел Костюрин, рябило в глазах.

Справа от него стояло более двухсот переселенцев, записанных в пехоту. Эти люди пришли сюда с раннего утра и провели на морозе уже несколько часов. Налево выстроились эскадроны, записанные в гусарские полки генерала Шевича и генерала Прерадовича. Лошади озябли и устали, гусарам разрешили было выводку, но при появлении Костюрина со штабом снова была дана команда построиться. Лошади грызли удила и махали головами, самые ретивые рыли копытами землю. Кавалеристов, в отличие от их земляков, направленных в пехоту, одели понаряднее, но они, отвыкнув сидеть в седлах, приподнимались на стременах и вытягивались, словно хотели и в этом превзойти своих земляков-пехотинцев, которые спокойно стояли на земле, раскорячив ноги. Пехота была в черном и зеленом.

Конница — в красном и голубом.

На правом фланге разместились три роты киевского гренадерского полка, Костюрин привел их, чтобы бросить против сербской пехоты, которую собирался испытать в деле. На левом — сотня казаков, направлявшихся в Чернигов с пиками в правой руке у ноги. Их командир есаул Укшумович ругал вертевшегося перед строем вороного жеребца и бил его кулаком по голове.

За плацем Костюрин видел снежные долины, разлившийся Днепр, несший подтаявшие льдины, а дальше за рекой — бесконечную равнину, покуда еще белую, расчерченную длинными рядами верб и тополей.

На горизонте дрожало марево от припекающего солнца, и казалось, что это поблескивает покрытая снегом земля. А небо в тот день было таким голубым, что казалось, Россия превратилась в Италию.

Костюрин терпеливо прослушал чтение протоколов и списки новых частей с регистром числа солдат и офицеров.

На время чтения он велел Витковичу дать команду «вольно».

Костюрину по данным венской канцелярии графа Кейзерлинга и Коллегии из Санкт-Петербурга было известно, что Австрия, предвидя продолжение войны с Пруссией, реорганизует на границе с Турцией сербские полки и вводит не только австрийскую форму, но и команды на немецком языке. Знал он, что руководящие посты дают по возможности только немцам-католикам. Знал и о ряде сербских восстаний. И хотя и не представлял себе каких-то деталей, как именно сейчас там воссоздают и снаряжают полки из Лики, Оточаца, Огулина, Слуня, Првобани и Другобани, но понимал, что там сейчас хоронят сербскую армию, ту самую армию, которая шла всегда впереди австрийской при вступлении в Турцию и позади, как арьергард, когда та бежала.

Для Исаковичей, наблюдавших, как остатки прежней армии переодевались в русскую униформу, это было, пожалуй, самым тяжким переживанием в их переселенческой жизни.

Армия, сражавшаяся не только на Рейне, но терявшая своих воинов и в Провансе, и в Голландии, и в Италии, была похоронена. Сгинула. Они пришли сюда к русским, точно восставшие из гроба призраки.

Австрийский император Фердинанд величал военачальников этих армий христианами, преподобными, вельможными, благородными и дорогими его сердцу! Так писалось в императорских рескриптах.

То, как они проливали кровь и отдавали жизнь за Австрию, за христианство, ставилось всем в пример. Это был пример, достойный подражания и вечной похвалы! Так писали в посланиях из Вены.

Так говорили о сербской милиции и на общенародном конгрессе в Карловцах в 1731 году. О том же твердила и супруга губернатора Сербии Александра Вюртембергского, принцесса, получившая в тот год в подарок 150 дукатов. То же говорил и Георг Оливье Валлис, что командовал отступлением из Турции. Так писал некогда принц маршал Евгений Савойский, освободитель Белграда. Отец сербов, тот, кому Текелия отворил ворота к туркам.

Александр Карл, принц Вюртембергский, ставший правителем Сербии в 1720 году, в качестве — как писал он в прошении — вспомоществования принял тогда же, когда жена его получила 150 дукатов, 300 дукатов. А генерал, граф Марули, в тот же год — 200 дукатов.

Все они отзывались о сербах самым лучшим образом.

Но если Костюрин знал лишь о нескольких таких или подобных им фактах, доходивших до него в донесениях среди множества всяких мелочей, актов и сообщений о сербах, то Исаковичи видели в этом переодевании частей перст судьбы, глубоко сознавая и предчувствуя, что произойдет с их народом.

Костюрин отвлеченно думал о прошлом этих частей. Он не видел их в этом прошлом.

У Исаковичей это прошлое было в сердце, в глазах, в душах.

И хотя эта орда сербов при отступлении Пикколомини с Балкан была всего лишь ордой голодранцев на лошадях с одними турецкими копьями в руках, она все-таки оставалась страшной конницей, которая налетала, как буря, и производила опустошения в турецких провинциях под Белградом и Темишваром.

И следовала, как стая волков, за турками, когда те отступали от Буды.

На пути сербов, долгом пятидесятилетнем пути, белели человеческие кости.